Безвременник

– Извини, задержался, – Саймон протянул ему округлый бумажный свёрток и кивнул в сторон у кухни.

Сын с деланным удивлением покачал головой и удалился. Саймон пристроил плащ на вешалке и, оценив себя в большом зеркале, прошёл в неброско обставленную дорогой мебелью гостиную.

– Ты что, один, Филипп? – спросил он громко.

– Да! – отозвался сын. – Вчера отправил своих на Кипр. Тёща всё горела желанием, чтобы мальчики у неё пожили. Боюсь, оно у неё скоро пройдёт. Есть будешь?

– Нет, – Саймон опустился в кресло, – я ужинал.

Филипп появился в комнате, поставил на инкрустированный столик бутылку принесённого отцом сухого вина. Достал из бара бокалы. Согнал с кресла кота, сел напротив. Саймон ослабил узел галстука и с сожалением произнёс:

– Когда-то мы в последний раз собирались посидеть просто так?..

– Да, давненько… Мама, кажется, ещё была жива. Но понимаешь, отец, боюсь, просто так и сегодня у нас не получится. – Филипп виновато улыбнулся.

– Может, дела пока оставим? – предложил Саймон.

– Да лучше с этим не тянуть…

– С чем?

Филипп отставил бокал, медленно потерев ладони, спросил:

– Слушай, ты хорошо помнишь Урию Рубина?

– Рубина? – удивлённо переспросил Саймон. – Ну, в общем-то, да.

– Можешь описать мне его? Как человека. Ты не волнуйся, моя квартира не прослушивается.

– Зачем тебе это, Филипп?

– Объясню чуть позже.

– Ну, знаешь, – пожав плечами, начал Саймон несколько неуверенно, растягивая слова, – Рубин ведал у нас финансами. Кого угодно на такую должность не назначат. Характер, конечно, не сахар был. Но мы с ним дружили. Да, дружили. Он и дома у нас бывал, когда мы переехали в Иерусалим. Может, помнишь?

Филипп отрицательно покачал головой.

– Понимаешь, – продолжал Саймон, – я ничего не имею против Никандра, но вот он никогда слова не сказал в пику Фотию. А Урия иной раз… Видишь ли, Фотий умнейший был человек, но всякий скорее сядет на полированный стул, нежели на шероховатый табурет, пусть он и крепче. Поэтому-то Никандр, а не Урия стал правой рукой Пастыря. Рубин, тот компромиссов не признавал. Ни в чём. И когда всё это случилось, очень трудно было поверить. Очень трудно.

– Но ты поверил, вы поверили? Были ведь доказательства, да?

– Были. – Саймон перевёл взгляд в дальний угол комнаты. – Как раз во время процесса над Фотием в газетах появились материалы, свидетельствующие против Рубина. И в это же время на его имя перевели в банк хорошую сумму. Как-то так вышло, что в народе быстро поверили обвинениям против него. Он, ясно, сильно переживал, но почему-то ничего не предпринял, чтобы защитить себя. Наоборот, порвал со всеми связи. И когда после казни Фотия мы, все кто был к нему близок, собрались вместе, Урии с нами не было. Его просто не могли найти. Получилось, что при обсуждении этого дела взяла верх презумпция виновности. Нечем было доказать ложность обвинений. Ниакндр тогда так и сказал: «У меня нет оснований не верить». А вы, мол, сами думайте. Стали голосовать. Было нас десять человек. Пятеро оказалось за признание Урии предателем. Остальные воздержались. В их числе я и Никандр.

– Никандр?

– Да. А через два дня Урия застрелился.

– У него были дети? – поинтересовался Филипп.

– Дети? – Саймон бросил на сына настороженный взгляд. – Были. Две девочки и мальчик – помладше тебя.

– Насколько? – уточнил Филипп.

– Года на три-четыре. А что?

– Да так, из любопытства, – ответил Филипп и задал новый вопрос: – А ты ничего не слыхал о письме, которое Фотий передал своему адвокату незадолго до казни?

Брови Розенберга-старшего на мгновение приподнялись. Он вдруг вспомнил, что перед ним не просто сын – человек из Кагорты, но в следующий же миг устыдился своего подозрения и ласково улыбнулся.

– Ты чего? – обеспокоенно спросил Филипп, поражённый такой неожиданной реакцией отца.

– Видишь ли, – лицо Саймона снова стало серьёзным, – мы планировали устроить Фотию побег. Ничего, как сам понимаешь, не вышло. В Ордене Соломона был наш человек. Он-то, когда дежурил в тюрьме, видел, как Фотий тайком передал адвокату что-то вроде записки. Фотий не знал, что рядом есть свой, иначе, ясное дело, воспользовался бы его помощью, но… Что бы там ни было, мы узнали лишь о факте передачи какой-то бумаги – и только. А когда через две недели после казни разыскали адвоката, он, представь себе, всё отрицал: не передавал ему Фотий ничего – и всё тут. И главное, к тому времени тот наш парень уже был раскрыт. Такие вот дела. Но позволь, Филипп, откуда ты об этом знаешь? Лишь старые члены Конгресса в курсе относительно тех событий. Впрочем, и твой шеф, Ананий, конечно. Это он тебе рассказал?

– Нет, – Филипп поднялся и подошёл к окну. – Нет, отец. Я сегодня сменился с дежурства. Вчера позвонил один мой знакомый, местный полицейский, и сказал, что на его участке наши общинники из кооператива задержали какого-то подозрительного типа. Знаешь, кем этот тип оказался? Говорит, что он сын Урии Рубина! Да, да! И звать его Марк. Так вот, он вроде как приехал из Египта и утверждает, что у него имеется ТО САМОЕ письмо. Привёз с собой копию. Я вот тут её, в свою очередь, втихаря скопировал. Посмотри!

Филипп вышел в соседнюю комнату и принёс отцу письмо.

– Вот, читай!

Саймон несколько раз пробежал глазами каждую, написанную знакомым, слегка прыгающим почерком строку. После указаний по дальнейшей деятельности Фотий сделал приписку: «Утром меня посетил Сапир. Из беседы с ним я сделал окончательный вывод: Урия не причастен к моему аресту. Здесь дурно пахнет. Обязательно разберитесь».

Саймон отложил письмо – и снова взял, прочитал ещё раз.

– А где подлинник? – спросил он возбуждённо.

– Этот Марк говорит, что в Египте. А ещё он заявил, что если через девять, теперь уже восемь, дней он не вернётся, всё это всплывет наружу. Как тебе такое, а?

Саймон не ответил.

– Однако это не всё, – продолжал Филипп, – он хочет, чтобы вы, Конгресс, реабилитировали его папу. Само собой, публично.

Филипп перешёл с пепельницей на софу, закурил, выжидающе поглядывая на отца.

Тот лишь коротко кивнул, давая понять, что по достоинству оценил услышанное. А про себя отметил, что не удивлён, будто подспудно ждал такой информации. Действительно, разве не сомневался он тогда? Да что там – уверен был в невиновности Урии. Разве в его виновности не сомневались другие? Окажись он, Саймон Розенберг, твёрже, потребуй чётких доказательств – за ним ведь пошли бы! И всё, может быть, пошло бы по-другому. Он же ждал. Чего? Что кто-то иной возьмёт на себя роль адвоката? Найдись первый – уж он точно бы стал вторым. А ведь, чёрт возьми, наверняка так думали и другие. Каждый по отдельности. Но чего же убоялся он? Пойти против завладевшего толпой убеждения? Делать то, что нежелательно новому руководителю Движения? Или всё же подозревал Рубина? Нет! Это потом, постепенно внушил себе подозрения. Выходит, предал?! Он, Саймон Розенберг, предал? Нет, что-то здесь не то, что-то не так…

Он с трудом овладел собой. Встретился взглядом с сыном и сказал:

– Филипп, понимаешь ли ты, что сейчас означало бы оправдание Рубина? Да просто – публикация этого письма? – Саймон неловко, едва не опрокинув столик, поднялся и тяжело заходил по комнате. – Да подлинное ли оно – сомневаюсь!

– Кто знает! – Филипп усмехнулся. – Будем проверять. Окажись это так – не завидую я Никандру.

– Это удар по всей общине! По доверию к нам!

– По руководству. В первую очередь – по руководству. Но, отец, я хотел бы уточнить один момент: ты, лично ты, считаешь Рубина предателем? Вот сейчас?.

Саймон колебался лишь секунду.

– Да! – вызывающе сказал он. – Считаю!

– Но ведь это же туфта – газетные утки, счёт в банке… А если на твоё имя сейчас переведут деньги? На счёт Никандра? Елица? Да ещё слух какой-нибудь пустят? Тогда вас что – того? Значит, если не было уверенности, вы решили на всякий случай убрать Рубина, так что ли? Для пущей надёжности. Ради большого дела.