Безвременник

– Я его забираю, – сказал Филипп, поднимаясь.

– Под расписку, – начальник участка зевнул, демонстрируя безразличие.

– Давай под расписку. Пусть его приготовят. Пойду позвоню, чтобы конвой выслали.

Закончив разговор, Филипп вышел во двор. По периметру обсаженный орехом и кипарисами, тщательно выметенный, он был, пожалуй, даже слишком опрятен для здешних мест. Кусты вокруг бетонного с плоской крышей здания подстрижены умело и со вкусом – прямо дача, а не полицейский участок.

«Говоришь – из Иерусалима? – мысленно вернулся Филипп к разговору с Марком. – Может, и жил рядом… Так, где тут у нас юг?» Он оглянулся, ориентируясь по солнцу.

Совсем недавно Филиппу довелось побывать в Иерусалиме, городе, где он родился, провёл первые семь лет жизни, где не бывал с той поры уже два десятилетия.

Командировка оказалась срочная и не из приятных. Но взамен Филипп получил возможность осуществить то, о чём мечтал особенно часто в последнее время – хотя бы на короткий срок вернуться на родину.

Он долго бродил по Иерусалиму. Всё сделал так, как задумал ещё перед поездкой: не спеша прогуливался в тени массивных древних стен, с тревожной радостью ощущая под ногами вечную мощь каменных плит мостовых Нижнего города. Заглядывал на некогда шумные, теперь же притихшие и потускневшие рынки. Он побывал едва ли не во всех столь памятных ему закоулках. Но чувство внутренней целостности, слияния с городом, со всем окружающим миром, чувство, щемящая память о котором жила в нём все эти годы, не вернулось к нему.

В детстве он с интересом глазел на приезжих туристов. Теперь их галдящие толпы раздражали его. Казалось, что это обвешанное фотоаппаратами, жующее сладкую резину стадо вторглось на его неприкосновенную территорию. И не хотелось думать о том, что ныне сам он здесь нежеланный, едва терпимый гость.

«Так после многолетнего перерыва иной раз встречаются старые приятели. И натянуто пытаются вспомнить былые дни – ведь только прошлое и осталось у них общим», – заключил Филипп воспоминания и закурил.

На фоне невысоких, поросших лесом ближних гор надменно тянулись вверх щербатыми башнями развалины старинного замка. А дальше там, очень далеко, уже вошёл, да, скорее всего, уже вошёл в песчаные берега Иордан. И вновь, который год подряд, отступив и смирившись, растеряв силу, принесённую зимними дождями, равнодушно несёт вниз по долине коричневатые воды, словно наперёд знает, что, впустив в солёную свою утробу, Мёртвое море спокойно их переварит и преснее при этом нисколько не сделается.

В дверях показался начальник участка, остановился на пороге.

– Слышь, Башир! – Филипп щелчком послал окурок в сторону вычурной мраморной урны.

– Чего?

– Воздух у вас тут – одна прелесть.

2

Саймон Розенберг возвращался домой после второй отсидки. Поезд набрал скорость. Яблоневые и апельсиновые сады, что, чуть отстраняясь, тянулись вдоль дороги, сливались за исчерченным мутными дождевыми брызгами окном в сплошную, обесцвеченную предзимьем ленту. Ехать ему было скучно. Подчеркнуто благопристойные соседи то и дело бросали на него подозрительные взгляды. Когда скучать вконец опротивело, Саймон решил подыскать себе более подходящую компанию. Вышел в проход и медленно двинулся по вагону, разглядывая пассажиров. И обратил внимание на расположившихся ближе к выходу, что-то увлечённо обсуждавших молодых людей. И на нём остановился тяжёлый взгляд одного из них, сидевшего к нему лицом, хмурого малого с повязкой на чёрных кудрях.

Отвернуться и пройти мимо – такое для Саймона было ниже достоинства. Он с деланной невозмутимостью опустился на покрытое рельефными надписями сиденье рядом с бритым наголо крепышом.

– Не помешаю?

– От тебя и зависит, – усмехнулся третий, развалившийся у окна, худощавый, с едва отросшей бородой. – Как отбывалось-то, Розен… берг, что ли?

– Ого! – опешил Саймон, – «берг» – точно. Как это ты догадался?

Спутники худощавого тоже удивленно переглянулись.

– Да был я в Хайфе, когда тебе впаяли срок после забастовки докеров, – пояснил худощавый. – На суде тоже присутствовал. Года три назад, да?

– Два с половиной.

– Вот! Я тебя сразу приметил, когда в поезд садился. Домой что ли?

– Ну! В Хайфу.

– И что делать теперь собираешься?

Саймон отвёл глаза, подумал: «И чего навязался»? Спросил с насмешкой:

– А ты предложить чего хотел?

Худощавый пристально посмотрел на него из-под припухших век.

– Сходить сейчас, – напомнил бритый.

– Вот видишь – сходить нам, – кивнул на окно худощавый. – Как тебя по имени-то?

– Саймон.

– А меня – Фотий. А это, – он хлопнул по плечу черноволосого – Урия. А вот этот, гладко выбритый по всей поверхности, – Иаков. Будь здоров, Саймон Розенберг, может, ещё увидимся. Тем более ты у нас из Хайфы.

И, поднявшись, все трое направились к выходу.

«Ребята ещё те, – подумал Саймон, глядя им вслед. – Да! Те ещё ребята».

Первый срок он получил, едва закончив школу: попались с приятелем, когда разбирали на запчасти угнанный у казино дорогой автомобиль. Потом два года на свободе, тухлой этой свободе, – и снова…

Сын переселенцев из далёкой страны на северо-востоке, с детства познал Саймон прелести бытия в земле Иудейской. Ни покойные родители, ни сам он так и не смогли вписаться в тутошнюю жизнь. Да он и желания такого не испытывал – вписываться. Мир, его окружающий, был непонятен и противен ему. Противно быть ездящим на спине себе подобных и противно быть оседланным. Противно быть нашедшим промежуточное положение – полноценным, средним, вечно трясущимся гражданином – и противно быть бессильным. Жизнь понималась Саймоном как игра с нечестными правилами. И правила эти он то и дело с чистой совестью нарушал.

И хотя осталось у него после той встречи в поезде смутное предчувствие грядущих в его жизни перемен, не мог Саймон представить, как скоро судьба снова сведёт его с Фотием, как несколько дней тот будет скрываться от полиции в его, Саймона, доме. Не мог представить, как пятью годами позже вставший во главе движения иудейских низов Фотий будет приговорён к смертной казни по обвинению в антигосударственной деятельности, а преследуемые властями ближайшие его соратники, среди которых окажется и он, Саймон Розенберг, вынуждены будут перебраться в Финикию, чтобы там, в чужой земле, основать свою общину. Он даже и не пытался думать о том, что будет с ним через двадцать лет – просто возвращался домой, где уже произнёс первые слова сын, ещё им не виденный.

3

Вечерело. Свернув с автострады на неширокую, сбегающую к морю улицу, Саймон, именовавшийся уже давненько «Розенберг-старший», притормозил у ажурных металлических ворот, преградивших подъезд к пятиэтажному, отделанному бело-розовой плиткой, дому. Створы бесшумно разошлись в стороны, и Саймон мягко тронул автомобиль с места.

В пятьдесят лет многие мужчины ещё держатся молодцами, либо действительно не ощущая груза лет, либо усиленно создавая видимость оного. Не таков был Розенберг-старший. К больному желудку и радикулиту теперь добавилось отложение солей, однако напасти эти воспринимались им как должное, без лишних эмоций. Выглядеть бодрячком он не старался: ко всему прочему, это было бы несолидно при его грузноватой фигуре. Но если отклонения здоровья не принимали внушительных форм, Саймон их по возможности игнорировал. При том, что довелось ему претерпеть, судьба, по глубокому его убеждению, обошлась с ним по-божески, не наслав ничего посерьёзнее.

Не часто выдавались у него свободные минуты: работы у члена Конгресса общины всегда полно. Но работой тяготился Саймон менее всего, ибо она более всего утверждала его отношение к себе как к имеющей смысл существовать части окружающего мира. И это было главным.

Поднявшись на четвёртый этаж, он позвонил в угловую дверь. Отворил сын.