Безвременник

ТЕ же не двигались, всё чего-то ждали. Матвей принялся жадно всматриваться в лица, выискивая одно, которое непременно должно было тут присутствовать, но как ни силился, не находил. Все на месте, кроме Дарьи. Она, значит, и прислала, стерва. Не иначе.

Что ж не нападают? Ведь один он и слаб… От бессилья начал крыть их последней бранью, вспоминая самые гнусные ругательства, старался погромче, пронять чтобы. Но они всё так же стояли, тихо перешёптываясь.

И тут понял Матвей, что ТЕ просто дожидаются, когда он сам, своим чередом сдохнет. Знают, что скоро. И он знает. И ждёт.

Мучительно, невыносимо было их присутствие. Они и это знали. Оттого, видно, и пришли. Он снова шарил в поисках топора.

Нашёл его на месте, когда утром очнулся. Пытался вспомнить ночное видение, но не мог, лишь чувствовал: не хочет больше такого…

Днём тянуло в сон. Боясь выспаться к ночи, Матвей велел старухе будить его, как только задремлет. Но та всё жалела, не трогала. Не объяснять же ей, дуре…

Он стал ненавидеть ночь, но она неотвратимо наступала, и всё начиналось сызнова. ТЕ приходили и ждали. И снова высматривал он Дарью, и не находил.

Наступил день, когда он остался с ними.

Собираясь на заслуженный отдых, Анна Андреевна немного побаивалась грядущей пенсионной жизни. Казалось, не совладать ей с эдакой уймой свободного времени, некуда девать его будет. Вышла, однако, странная вещь – стало его, времени, вроде бы и не хватать. День за днём проходили, заполненные нескончаемыми домашними заботами – походами по магазинам, стиркой, и прочей необходимой (как раньше-то успевала?) суетой. Теперь вот поездка…

Ещё, кажется, в июле взялась разбирать сложенную на антресолях обувь и обнаружила последнюю свою пару валенок совершенно изъеденной молью. А хоть и много уж лет, как стала Анна Андреевна горожанкой, без обувки этой зиму зимовать не мыслила. И вот сейчас, ближе к середине осени, когда холода всё чаще стали напоминать о грядущем своём приближении, вспомнила.

Рыночную продукцию не жаловала – подсунут чёрт-те что. Валенки валяла ей двоюродная сестра Зинаида, живущая в родном их селе Подгорки неподалеку от райцентра Белая Слобода. К ней Анна Андреевна и собралась. Впрочем, и без того давно подумывала проведать своих – родня-то вся, считай, там, в Белой да около. Повидаться, а то всё письма, открытки. К тому же и момент приспел очень подходящий. Муж, поскольку передовик производства, за полцены приобрёл на заводе профсоюзную путевку на венгерское озеро Балатон. Куда и отбыл на целых две недели. Дети – те далеко. Дочь в Ленинграде, сын и вовсе аж в Новосибирске. Чего одной дома торчать?

В четверг с утра Анна Андреевна отправилась на автовокзал и пополудни выехала. Место ей досталось в передней части салона. Соседка, примостившаяся у окна деревенская старуха в чёрной плюшевой кофте, опустила было ей на ногу одну из своих увесистых сумок и, не извинившись, вскоре задремала.

Анна Андреевна достала припасённый в дорогу номер «Работницы», однако чтение быстро утомило её – строчки мелко прыгали перед глазами.

Стала смотреть в окно. Справа осанисто приступил к дороге строгий сосновый бор. Такой же, суховатый и чопорный, начинался сразу за околицей Подгорок. Там, у окраины села, проживала когда-то в ветшающей избе бабка Анны Андреевны Федосья. Перебралась туда вместе с ними, девчатами, и мать Анны Андреевны, когда раскулачили.

С некоторых пор была у Анны Андреевны потаённая мысль – уломать мужа и купить в деревне, лучше бы, конечно, в Подгорках, дом. Оставить городскую бетонную клетуху. Да куда там! Муж по намёкам раскрыл её замысел и дал понять, что из города он – ни ногой. Тут завод, на заводе он нужен. Да и удобства городские в их года – штука куда как серьёзная. Тем более привыкли.

Правду сказать, и Анна Андреевна подспудно понимала, что без тёплой, скажем, воды и иных облегчающих жизнь человека вещей теперь вряд ли смогла бы. Но иметь дом, деревянный, всё равно хотелось. И внукам летом – раздолье.

Она прикинула, что посадила бы в саду (как же без сада?). Обязательно – яблони, как у бабы Федосьи, антоновку. Хорошо бы абрикосы, но где уж – не Кубань.

Тут вспомнила, что чуть не месяц, как получила из станицы от подруги Жени письмо. А ведь так и не собралась ответить. Склероз!

Прошлой весной, в последний свой отпуск, у Жени гостила. Наговорились вдоволь, всё вспомнили: и школу, и знакомых и Германию, будь она неладна, и что у кого после было.

«Как вернусь – так сразу и напишу, – успокоила себя Анна Андреевна. Первым делом. Не забыть бы – совсем памяти не стало».

И задумалась: как же не стало, когда иная мелочь и впрямь в голове минуты не держится, а вот события, много лет назад случившиеся, те наоборот – вроде как даже отчётливее видятся. Проступают. Это что – не память?

Отец её, Андрей Иванович, был из середняков. Хозяйство имел крепкое, да ещё и от ремесла кое-какой приработок. Плотничал, столярничал – всякое мог. Сам себе и дом срубил, добротный пятистенок. Жил с матерью своей, женой и двумя дочерьми. Такому не пропасть, да то ли порча нэповская нашла, то ли ещё что – больших денег захотелось. Прослышал, будто в южных губерниях по части мастеровых сильная нужда, подался на заработки.

Тем временем на селе стали делать коллективизацию. Мать Андрея до дней тех не дожила самую малость – как чувствовала. Дело повернулось так, что жену его Дарью и дочь Анну с грудной сестренкой Клавой из дома выселили. Объяснили коротко, что класс их есть зажиточный, а потому добро, что получше, отобрали, а лошадь и единственную корову Барыню увели. Корову маленькая Анюта сильно любила. И когда ту, жалобно мычащую, чужие люди выгоняли со двора, со слезами бросилась вдогонку, споткнулась, ушибла руку. И хорошо тот день запомнился.

Дарья после отъезда мужа работала в сельской аптеке уборщицей и одновременно провизором. Однако числилась кулачкой. Со всеми вытекающими последствиями.

Аптекой заведовал Лев Давидович, незадолго до того приехавший вместе с семьей из столицы. Поговаривали, будто был он выслан, но толком никто ничего не знал. Лев Давидович и надоумил Дарью писать в Москву. Помог составить бумагу и сам отвёз в губернский центр на почту.

Месяца через два пришёл ответ, картонная почтовая карточка с круглой печатью, сообщалось, что восстановлена Дарья в избирательных правах. И значит – не эксплуататорского она класса.

Но ни дома, ни добра ей не вернули – не было приказано о том в казённой бумаге. Кулачкой же звать Дарью стали исподтишка.

Тут вскоре объявился на селе Андрей. На станичном фруктоварочном заводе устроился бондарем и пришёлся ко двору. Из писем жены знал о происходящем дома, приехал поглядеть что к чему.

С колхозным активистом Матвеем Колпиным вышла у него крепкая, чуть не до драки, ссора. Дознался Андрей, что как раз Матюха ему и удружил, записал в кулаки. Была между ними давняя не то чтобы вражда, но неприязнь особая. Фёдор, Колпиных старший сын, в своё время имел на Дарью серьёзные виды, да Андрей помешал, отбил. Припомнил ли Матвей обиду или как уж там, но теперь был он при власти, а против власти не больно-то прыгнешь. И решил Андрей увезти своих с собой на Кубань, где нашёл было лучшую долю. Дарью долго уговаривать не пришлось, разве что не хотела бросать мать одну. Андрей и не противился тому, чтобы её взять, – пусть едет и бабка, коли охота есть.

Так попала Анна в станицу.

За два года до начала войны, когда ей не было ещё и четырнадцати, отец погиб, невесть как попав под напряжение. Обмякла, осунулась, стала рассеянной мать. Но делать нечего – пережили, стали, как могли, перебиваться. Дарье определили за Андрея небольшую пенсию. На том же, на мужнином, заводе продолжала она трудиться сортировщицей.

Анна от редко унывавшего родителя, кроме общительности и певучести, унаследовала ещё и бесхитростную чистоту восприятия всего вокруг неё происходящего.