Безвременник

В тот же вечер Никандр, бывший Пастырь общины Фотия, присутствовал на концерте известного пианиста. После концерта вернулся домой и, сидя перед телевизором, выстрелил себе в рот.

В начале ноября, когда в горах выпал первый снег и море с небом, разом помрачневшие, вымещали злость на побережье, Филипп получил бандероль со штампом Афин. Внутри он обнаружил два конверта: один обычный, почтовый, другой – большой из плотной бумаги. Сверху лежал исписанный кусок обёрточного картона, оказавшийся посланием Марка.

«Привет тебе, назвавшийся Филиппом. У тебя теперь, наверно, неприятности по службе. Но крепись. Выбравшись из Финикии, я, конечно, не собирался больше иметь с тобой и твоими коллегами никаких дел. А уж письма писать и подавно. Однако вышло вот как… Короче – по порядку. Первое время по возвращении я всё пытался засечь ваш хвост, не верилось, что всё так просто. Сам понимаешь. Когда убедился, что его нет (или был?), стал думать, что делать дальше. И тут из газет узнаю, что в Иудее вчистую прогорела одна фирма, где заводилой был один старикашка по имени Цви Шифрин. Понял, да? Тот самый, что в интересующее нас с тобой время был во главе Ордена Соломона. Нашёл я к нему подход. И предложил продать нужную мне информацию, если он ею, ясное дело, владеет. А он, и правда, – владел. И согласился, запросив сумму, которую не называю, чтобы не тревожить твоё воображение. Изыскал-таки я её. И в результате заимел то, что ты можешь обнаружить в большом конверте.

Выходит так, что дело с отцом состряпал Орден. Считали его опаснее Никандра. А Фотия вообще никто не выдавал – сами взяли. Там всё изложено подробно. Теперь далее. Шифрин этот сказал мне, что действительно письмо Фотия к Никандру было, но его, письмо, тогда же у адвоката и отобрали. Шифрин искал его в архиве, но не нашёл. Ещё бы… Оно же в это время уже находилось у меня. Выходит что? Выходит – мне его подсунули. Старик-то лет десять как в отставке, не в курсе нынешних дел. Думал – там письмецо, куда положено… А нет!

И ведь смотри, какая штука. Я же был прав, добиваясь оправдания отца. Прав! А стал пешкой в игре Ордена против вас. Муть какая-то! Да, вот ещё что. Деньги для уплаты Шифрину я довольно подлым образом позаимствовал у своих партнёров без их на то согласия. Теперь надо возвращать. Так что я пока скрываюсь. Знаю своих – они шутят только при хорошем настроении.

Во втором конверте – письмо Фотия. То самое. Не ожидал? Я – тоже. Но пусть будет так.

До едва ли возможной встречи. Сын Урии Рубина Марк»

Через три дня в выпуске теленовостей передали сообщение о неудавшейся попытке ограбления банка в Эфесе: «Все четверо участников нападения убиты в перестрелке с полицией. Личности выясняются…».

На следующее утро Филипп Розенберг отправился в Главное полицейское управление. За два квартала до помпезного его здания пришлось остановиться и несколько минут ждать, пропуская колонну марширующих по мокрому асфальту юношей в синих куртках. Одним из первых детищ нового Пастыря стала молодёжная фаланга.

В управлении франтоватый ретивый сотрудник показал ему недавно присланные из Эфеса фото. На нескольких снимках Филипп увидел запечатленного в различных ракурсах изрешечённого пулями Марка. Тот лежал на боку в неестественной позе, зажав в руке автомат. Отсоединённый магазин валялся рядом.

– Не успел перезарядить, – кивнул на снимок полицейский, – да и вообще – порядочное дерьмо эти иудейские автоматы. Вы не находите?

– Это точно, – согласился Филипп, – легко засоряются.

Ананию Филипп передал лишь содержимое большого конверта. Вскоре после этого оба они были вызваны к Пастырю общины.

– Я ознакомился со всем этим, – сказал Елиц, перекладывая бумаги на столе. – Но что же само письмо, где оно?

– Этого мы не знаем, – развёл руками куратор.

– Жаль! А как вы добыли эти документы?

– Удалось подкупить кое-кого из Ордена.

– Молодцы, – на лице Пастыря промелькнула едва различимая усмешка. – Ну, а как твой, – обратился он к Филиппу, – Марк? Сгинул?

– Он умер.

– Вот как! Это точно?

– Абсолютно, Пастырь, – заверил Филипп.

– Тогда что же мы предпримем? А? – Елиц выпрямил спину, сложил руки на груди.

– Я полагаю, – начал Филипп, не обращая внимания на предостерегающий жест начальника, – что теперь есть смысл обнародовать то, что не вызывает сомнения…

– А вот и нет, – возразил Елиц. – Этого-то делать ни в коем случае нельзя. Единственно разве что в случае, когда толпа узнает о письме Фотия. Его вы давайте ищите. Слышишь, Ананий? Ищите!

Он тяжело опустил на стол ладони с растопыренными пальцами, давая понять, что считает разговор исчерпанным.

В коридоре Филипп ожидал нотаций, но Ананий лишь выразительно посмотрел на него и, покрутив пальцем вокруг виска, повернулся и направился к лифту.

В декабре Филипп Розенберг был в командировке в Афинах. Уже перед отъездом, когда всё необходимое было выполнено, он позвонил с телефона-автомата знакомому ещё по университету журналисту из популярного политического издания.

– У меня тут есть для тебя ужасно занимательная бумажонка, – сказал Филипп после обычных приветствий. – Встречаемся через час. Где и в прошлый мой приезд. Валяй, жду.

Сквер

Матвей Колпин слёг сразу после Успения. В одночасье разбитый жестоким параличом, не поднимался больше с продавленной железной кровати. Несколько раз на дню доносился до него монотонный голос молящейся за стеной жены.

Похаживать в церковь она повадилась лет пятнадцать назад. Сначала тайком, позже в открытую. В конце концов, после большой ругани, повесила в переднем углу залы ветхие, едва ли не прабабки своей, образа. Уверовала. Да с такой-то родней и уверуешь – все богомолки сухощавые. Зачастили, и здоровья у него нету – разогнать.

Противно было Матвею жалостливое их сочувствие. Понимал: загодя оплакивают его. Злился, хотя чувствовал, что не до хорошего теперь.

Изредка заглядывал кто-нибудь из мужиков. То Федотыч, сосед, притащится, потреплет языком, то Колобов Иван, свояк. Этот-то больше ради порядку, по родственной обязанности: жена, поди, попиливала – сходи, мол, проведай. Матвей, он всё видит, не проведёшь.

Наезжала несколько раз младшая дочь, помогала матери его, немощного, мыть, привозила угощений, что только в больших городах и водятся.

По успокоительному тону, которого придерживались навещавшие, по глазам их, а более всего по подозрительно весёлому настрою молодой врачихи из районной больницы сделал Матвей вывод, что дела его никуда. Не страх смерти стал его одолевать. Какое-то иное чувство-ощущение зашевелилось, заскрёбло изнутри, вгоняя время от времени его в неведомое ранее, тягостное оцепенение. И однажды, среди ночи в холодном поту, он вдруг понял, что теперь вот-вот наконец-то соберутся все ТЕ, чтобы напоследок над ним поглумиться.

Докричался до старухи. Когда, всполошившись, та приковыляла, велел немедля принести из сеней топор. Бабка схватилась за сердце, но Матвей коротко и зло вразумил её, что в своем пока уме, что раз просит – значит надо.

Принесла. Матвей положил топор рядом с собой, то и дело поглаживал ослабшей рукой: теперь побоятся. Успокоился, уснул.

Но ТЕ всё-таки пришли. Пришли опять же ночью, встали чуть поодаль плотным полукругом. И хоть соображал Матвей, что лежит где и прежде, у себя в комнатёнке, невесть откуда повеяло предутренней свежестью, клубился вокруг невесомый туман.

ТЕ молча смотрели на него, кое-кто беззвучно шевелил губами. Лица тех, что поближе, были хорошо видны, другие за их спинами едва различались, но все до последнего были знакомы.

Вспомнил, зашарил рукой и обнаружил: топор исчез! Перехватило дыхание – сейчас бросятся… Ох, и отведут, поганые, душу!