Безвременник

Встречаясь со злобой людской, с жадностью и завистью, удивлялась, не в силах понять: зачем это? Ведь куда лучше и веселее жить между собою хорошо. Не понимала, как это взрослые не додумаются до таких простых вещей. Многого ещё не понимала.

В первые дни войны вместе с одноклассницей Женей Синициной Анна тайком от матери отправилась проситься на фронт. В военкомате девочкам посоветовали подрасти и послали домой. Обидно было. Больше не просились.

Станицу несколько раз бомбили. В такие дни, заслышав издали нарастающий, ни с чем не сравнимый, утробный рёв немецких самолётов, Анна с матерью и сестрой уходили в степь. Старушку, совсем уже ослепшую, прятали в погребе.

В тревоге и надеждах минул первый военный год. Летом сорок второго измотанные части Красной Армии, спеша уйти из окружения, отошли на восток. И вскоре по станице прогромыхали тяжкой поступью первые колонны вермахта. Началась оккупация.

По распоряжению новых властей вся молодежь от пятнадцати лет подлежала регистрации для отправки на работу в рейх. Побывала на обосновавшейся в здании школы бирже труда и Анна. Мать разговоров о её отъезде избегала, но по ночам плакала, стараясь потише, чтобы дочерей не будить.

Как-то зашёл к ним поступивший работать в полицию сосед Иван Грачёв. Поздоровался и, не дожидаясь приглашения, сел на табурет.

– Знаешь, Максимовна, что скажу, – обратился он к Дарье, – и ты, Анюта, сюда слушай. На той неделе начнут увозить. Лучше тебе ехать добровольно, первым то есть эшелоном. Один чёрт – не сейчас, так потом всё равно угонят. Зато, кто первый, тем семьям паёк будет выдаваться. Вроде компенсации. А тебе, Дарья, провиант-то кстати будет. – Он потёр шею, стянутую воротом форменной, не по размеру, рубахи. – Так что, такой вот мой совет.

После его ухода Дарья сосредоточенно просеивала принесённое со сгоревшего элеватора пропахнувшее кислым дымом зерно и размышляла вслух.

– Поди, задачу ему в полиции дали, вот и ходит, – говорила без уверенности, скорее сама себя, а не Анну спрашивая. – Глядишь – обойдётся. Они хорошие, и дядя Ваня и тётя Маша его, хоть он и в полицаи подался. Господи! А ну как спрятать тебя, доченька?

Дарья отвела глаза, чувствуя, что не то говорит. И вдруг разрыдалась, бессильно уронив голову на руки…

В начале сентября составленный из товарных вагонов эшелон под охраной немцев-отпускников помчал на запад первую партию остарбайтеров. Уехали и Анна с Женей, рассудили: вместе им легче придётся.

На унылой станции в Польше сделали пересадку, а на следующий день часть состава была отцеплена в небольшом городке неподалеку от Лейпцига. Прибыли.

В женском лагере, куда в числе других определены были подруги, уже разместили сотни три работниц, собранных едва ли не со всей Европы. Через месяц, когда с востока и запада поступили новые партии, иностранок отделили от выходцев из СССР в только что отстроенный по соседству новый лагерь.

Оба они, как и мужские, что находились чуть в стороне, принадлежали расположенной неподалеку фильм-фабрике. Туда каждое утро работницы отправлялись строем в сопровождении представителя администрации и нескольких забракованных для фронта полицаев.

Анна и Женя попали работать на штрек-конвейер, где разрезали на части и упаковывали листы красного стекла. Вроде и не каторга, но к вечеру, особенно поначалу, девочки с трудом добирались до нар. Освещение на участке, рауме, также было красным, и даже знакомые лица девчат казались там зловеще неестественными.

Завтрака распорядок не предусматривал. На обед – несколько минут в середине смены. Баланда из брюквы с водой, где иногда плавали волокна мяса, опилочный хлеб и – по кусочку сахара. После двенадцати часов работы, уже в лагере, получали подобный же ужин.

Временами появлялся в лагере высокий, пожилой, с вытянутым морщинистым лицом эсесовец Рихтман. Молча ходил по баракам, присматривался, вгоняя девчат в ужас.

Нередко после таких его посещений кто-нибудь бесследно исчезал. Пропала однажды и худенькая, чернявая Мотя из Гомеля, что спала на соседних с Анной нарах. Полицай, рыжий, изуродованный экземой Лутц, когда осторожно спросили о ней, лишь поморщился, сказав одно только слово:

– Крематорий.

Впервые Анне стало по-настоящему страшно. Страх был неясный, безотчётный и оттого ещё более мучительный. Поделилась с Женей. И, подговорив ещё двух девчонок, решили бежать. Не откладывая, ближайшей же ночью. Охранялся лагерь кое-как, без особой бдительности. Однако, когда отошли от ограды с километр, одумались. Куда идти, куда деваться? Стоит пятилетнему немчонку увидеть беглых русских – пиши пропало, тут же узнают, где следует… Вернулись и наутро, не выспавшись, вышли на работу.

Бывшая актриса из Харькова Катя Беловешина предложила для поднятия духа организовать художественную самодеятельность. Анна согласилась – дело нужное. Взялась помогать. Опыт по этой части имелся: в школе была на первых ролях. Подобрали девчат, получили разрешение в лагерь фюрера. И по воскресеньям в переполненном большом бараке, «клубе», стали давать концерты. Пели, танцевали, стихи читали – кто что умел, на что сил хватало. Ничего, конечно, лишнего. Следили немцы строго.

В понедельник снова шли под конвоем на фабрику. Так прожили без малого три изматывающих года.

Настал наконец облачный день второй половины апреля сорок пятого, когда в лагерь лихо вкатило несколько джипов с белозубыми американскими солдатами. Пришла свобода – долгожданная и непривычная.

В советскую зону оккупации остарбайтеров отправляли группами на специально выделенном для этого вместительном «студебеккере». Случилось так, что Анна с Женей оказались в разных партиях. Горевали не сильно: всё одно – дома увидятся.

Два последующих месяца Анна провела в распределительном лагере в Котбусе, а в июле вернулась в станицу. Отдыхать не пришлось – начиналась уборка урожая.

Трудности послевоенной жизни тяготили не слишком. И не такое повидала. Но когда поостыла всё на время заглушившая радость возвращения, стала Анна с удивлением замечать странное к себе отношение некоторых окружающих.

– А говорили, что вас там кормили плохо, – с притворной наивностью заметила как-то на току женщина-бригадир. А ты вон какая круглая приехала.

– Да мы же у наших потом жили, – будто извиняясь, ответила Анна.

– Ага, откормили, значит, – кивнула бригадир. – Ну-ну. Тогда шевелись, давай. Там-то юлой, поди, вертелась.

Что-то не так стало вокруг, что-то безвозвратно ушло, отсечённое отбытыми в Германии годами. Всё яснее понимала Анна, что прежней жизни, нелёгкой, но такой желанной, больше не будет. Отмечала, как с неохотой стали здороваться многие из прежних знакомых.

– Чувствительная ты больно, Анютка, – сказала приехавшая в конце августа Женя, когда сидели за чаем, – не бери в голову, пройдёт это. Виноваты мы, что ли?

Не прошло. Однажды, осенним вечером, возвращаясь домой из местной типографии, где теперь работала, встретила Анна ещё двух станичных девчонок, что были вместе с нею в одном лагере, Нинку Кулешову и жену её старшего брата, Соню. Те явно кого-то поджидая, расположились на краю сломанной скамьи в начале каштановой аллеи. Рядом облокотился плечом о дерево малоприметный мужчина в кепке. Анна собралась было поздороваться и пройти мимо, но Нинка её опередила.

– Вот она. Идёт, – объявила почему-то со злорадством.

– А что? – остановилась Анна.

Нинка вскочила, уперев руки в бока.

– А помнишь, как перед немцами выслуживалась, стишки читала? Со-онь!

Она обернулась к снохе, ища поддержки. Анне стало не по себе. Вон как Нинка всё вывернула! Она молча перевела взгляд на Соню. Та жила в бараке напротив, работала в соседнем рауме.

– Ничего она плохого не делала! – проговорила Соня отрешённо, глядя в сторону.

– Да ты что? – вытянула шею Нинка. – Ты что говоришь-то?! А в первую партию поехала?