Лишённые сна

— Пусти его, пусти его!

— Пустите меня, — пытался говорить он, но слова не покидали его рта.

И вдруг темнота окутала Лёшу, холодный мрак проглотил его целиком, и ничего не было вокруг: ни цвета, ни голоса, ни запаха.

— Ну, приехал, открывай глаза! — скомандовал кто-то приятным баритоном.

Юноша вздрогнул, в ужасе разбросав руки, и открыл глаза. Он лежал в углу огромного концертного зала, одетый в белое ночное платье; всё вокруг: начиная стенами и полом, и заканчивая креслами и перегородками — было выложено белой кафельной плиткой.

— Зачем? — спросил его обладатель баритона — лысый кареглазый мужчина, что сидел рядом с Лёшей на небольшой кафельной скамейке.

— А? — удивился он, широко раскрыв глаза. — Как уйти?! — закричал.

— Всё теперь… так, заткнись и слушай, — приказал мужчина. — Зовут меня Романов, а тебя, значит, Алексей… тебе здесь не место.

— Где я?

— На Площади.

— Мне надо узнать у вас… — начал Лёша.

— Да отвяжись ты от меня! — воскликнул писклявый женский голос за спиной юноши. — Романов, скажи ему, пускай отвяжется!

Лёша умолк.

— А ты что здесь делаешь? — удивлённо спросила его подошедшая обладательница голоса — невысокая черноволосая азиатка. — Твоё место не здесь, ты зачем сюда пришёл?!

— Что хотела, Нана? — спросил её Романов.

— Сил моих больше нет, — обрушила она, всплеснув руками, — ох, как же я устала, как устала! Пойди к этому капиталисту, скажи, чтоб отвязался сейчас же со своими билетами!

— Пускай торгует, тебе-то что?

— Как это — что? — возмутилась Нана, скривив подбородок.

— Иди прочь, — отмахнулся Романов.

Азиатка недовольно хмыкнула, бросила на Лёшу печальный взгляд и, буркнув что-то себе под нос, развернулась и убежала вглубь зала. Юноша поднялся с пола и сел рядом с мужчиной, тот посмотрел на него и серьёзно спросил:

— Почему бы тебе не купить билет?

— Какой билет?

— Который продаёт капиталист.

— Не хочу связываться с капиталистом.

— С капиталистом или капитализмом?

— Ни с чем, мне система не нравится.

— Капитализм — это не система, — глаза Романова вспыхнули белым, — это устройство самой жизни. За всё надо платить, всем и всегда. Через тернии к звёздам: несколько раз солгать ради правды — кто сказал? Достоевский, помнишь?

— Постойте, — Лёша приложил руку к груди, — я не хочу спорить, мне надо только узнать…

— Спор есть плата за согласие, discussio mater veritas est[1], ты должен спорить ради истины, иначе ответа здесь не получить. Посмотри на них, — он указал на людей, сидящих далеко в противоположном углу зала, — узнаёшь? Это они ходят по улицам — туристы.

Юноша пригляделся. Люди, на которых указал Романов, не были похожи на тех, что Лёша видел у себя во дворе; в отличие от них, эти выглядели куда более здоровыми и свежими.

— Не только здесь сон не властен над ними, но и у вас он не смеет к ним прикоснуться, — объяснял Романов, — вот только там ты видишь их тела — усталые, умирающие, а тут — их души.

— Ой, — болезненно выдавил из себя Лёша, — что я наделал. Мне не выйти теперь, да?

— Прежним отсюда не выйдет никто. Туристы сбегают через лаз под сценой, но всё равно возвращаются.

— Сейчас оратор будет выступать! — завизжала вновь подошедшая к Романову Нана. — Он же ради туристов наших торгует, оказывается! Им тяжело, им помогать надо!

— Пусть сгниют ваши туристы, они бездельники и нахлебники, — огрызнулся тот.

— Ах, ты опять за своё! — разозлилась азиатка. — Не слушай его, мальчик, беги отсюда. А что до тебя, — она злобно посмотрела на Романова, — то мы с оратором уже поднимали вопрос о твоей нетерпимости, ты хочешь…

— Зато от вашей показной терпимости меня тошнит! — перебил он её. — Вы не боретесь за правду, а только выслуживаетесь друг перед другом и срываетесь как гиены на любого, кто хоть на шаг от вас отступит. Да и какая за вами правда?! Иди прочь, я тебе сказал, не то встану сейчас.

— Все вены тебе выгрызу, — гневно бросила Нана, — только выйди из угла, только выйди!

Но, несмотря на подобные агрессивные заявления и ожесточённые споры, и Романов и Нана говорили совсем неискренне, будто весь их разговор был сплошной заготовкой.

— Почему ты споришь с ней? — тихо спросил Лёша, когда азиатка ушла. — Почему не даёшь ей шанса подобраться?

— Пока я спорю — я живу. Нана хорошая, правда, но ей нельзя дать всего, что она хочет. Я, считай, удерживаю Площадь от гибели одним только спором с ней. И ты спорь, спорь здесь со всеми.

— Мне нужно узнать одну вещь, о смерти, как можно…

— О смерти говорить с Лектором, — отрезал Романов, — не смей спрашивать об этом на Площади.

— А где этот Лектор?

— Лектор — это конец пути, — глаза мужчины вновь загорелись белым, — Лектор — это перед выходом, Лектор — это ответ.

— Как мне попасть к нему, Романов? — У Лёши начал трястись подбородок.

— Не делай вид, что ты не понял сути. Спор есть ключ. Тебе нужны ответы на глубокие вопросы? Значит нужно искать их на глубине; спускаться ниже, говорить и спорить с теми, кто ждёт там.

— Мне спросить у них про… про то, на что ты не можешь ответить?

— Нет, чёрт подери, ни в коем случае не выдавай себя! Чем больше ты недоволен ответом, тем больше тебе расскажут. Когда речь зайдёт о страхе — не бойся, когда о счастье — не радуйся, и лишь тогда Лектор примет тебя. Иначе Площадь… а тебе здесь не место.

— Значит, через спор я доберусь до Лектора? — задумался юноша.

Романов кивнул.

— Почему ты всегда протестуешь Нане? — спросил Лёша через несколько минут.

— Веры в ней нет. Она, как флюгер, смотрит туда, куда дует ветер мнения толпы этих чёртовых туристов, и, как губка, впитывает в себя что попало, уж не знает, кого защищать, всех, кхе-кхе… любит. Сорваться ей не на кого, понимаешь? Боится обидеть. А я — отступник — для этого идеально подхожу, вот на меня вся желчь и льётся.

«Спорить, так спорить», — решил Лёша и выпалил: — А в тебе, надо понимать, есть вера?

— Есть, — строго объявил Романов.

— А не из тех ли ты защитников, чьё оружие лишь язык да умные слова? Положат перед тобой крест и хлеб, что выберешь?

— А причём тут крест? Ты не путай религию с верой, у меня вопрос нравственный. Я решил, раз уж мир катится в пропасть, так пусть хоть я останусь человеком.

— Человеком, — усмехнулся юноша, — годы идут, и всё меняется, всё катится в пропасть, и всегда остаются такие, как ты, моралисты… разве что псевдо, которые остаются так называемыми людьми, никому не нужными. Я даже и не знаю, кто из вас хуже. Чем вы лучше тех, против кого боретесь?

Громкий хлопок оглушил Лёшу, и свет померк в его глазах. Он очнулся в начале длинного пустого коридора. Старые гудящие подвесные лампы на потолке освещали чёрный как ночь кафель на полу и на стенах.

Юноша двинулся вперёд и вскоре очутился перед ржавой, слегка приоткрытой железной дверью.

III. Зал 1. Авик

Лёша долго не решался войти.

Из-за двери доносились крики Ланы, она звала его, громко плакала и молила о помощи, припоминая скамейку слёз и обещание вернуться.

«Это не ты! Меня пугают, — думал он, вспоминая слова Романова, — нельзя бояться!»

Крики переросли в истошные вопли, сопровождаемые нечеловеческим рёвом и мерзким смехом. Страшная мелодия законсервированного в зале мучения вырывалась наружу сквозь приоткрытую дверь и эхом разносилась по кафельному коридору. Лёша стоял недвижимо и еле слышно глубоко дышал, зажмурившись и сжав руки в кулаки, юноша молил самого себя не бояться, но страх всё никак не желал отступать. Тогда узник положения постарался сместить акцент испуга: он представил, что боится не неведомого монстра, что скрывается в темноте за дверью, издавая будоражащие кровь звуки, а самой ответственности вступить с ним в диалог, будто со строгим преподавателем на экзамене.