Лишённые сна

Его пробрала дрожь, он испугался, что рано или поздно вся жизнь останется за плечами, утечёт в водосток, подобно струйке воды, так же незаметно, как уже утекло детство; а умирать так не хотелось. И, казалось, причин для столь ранней паники совсем не было, но Лёша никак не мог успокоиться, утихомирить свой поток мыслей, что всё глубже и глубже закапывал его в тревогу и смятение.

Наконец он сдался, признал — да, я умру. Но долгожданная лёгкость не пришла к нему, и зловещий поток мыслей не завершился, а надменно сменил курс и перескочил на другую тему. Теперь Лёша, глядя прямо в глаза своему отражению и плавно проводя затупившейся бритвой по подбородку, думал, что слишком рано повзрослел и теперь совершенно не готов к взрослой жизни — в плане моральном. Его отражение мутнело, и вот, вместо юноши с тупой бритвой в руке стоял дряхлый старик, ничему не научившийся и толком ничего не повидавший за всю свою ничтожную жизнь, вернее, за своё бездумное существование.

Тогда юноша отпрянул от зеркала, запулив бритву в раковину, и, закрыв лицо руками, начал размышлять.

«Раз пока я существую как животное, то я и есть животное, а не человек, — определил он, тяжело выдохнув носом. — Человеку положено созидать, вот что, но с чего бы мне начать?»

Образ Ланы всплыл в тёмных водах его разъеденного одиночеством разума, Лёша вспомнил те чувства, что впервые за долгие годы проснулись в нём именно в тот вечер на скамейке слёз. И всё дело было в этой прекрасной девушке, только ей было под силу вытащить его из своеобразной комы, превратив из животного, запертого в своей клетке-квартире, в самого настоящего человека, — так решил юноша, и уже около полуночи он сидел на заветном месте, вдыхая запах мокрого асфальта.

Тихий шелест листьев; пустая детская площадка с качелями, горками и лесенками всех мастей; умиротворяющий гул трансформаторной будки, что спасает от пробивающего до дрожи звука собственного дыхания, — вот они — неотъемлемые составляющие скамейки слёз.

Юноша сидел полчаса, час, но Ланы всё не было. Он не верил ей, не может такого быть, чтобы он кому-то понравился. Всё произошедшее казалось ему сном, бредом сумасшедшего, приятным видением, но никак не реальностью. Лёша полагал, что девушка говорила всё это из жалости, глупости или женской наивности, и никак не мог успокоиться, приняв тот факт, что он наконец-то встретил свою судьбу.

Ему представлялся большой эшафот с двумя изрубленными плахами: на одной лежало Лёшино сердце, а на другой — его одиночество, печаль и вся та боль, что коптилась в душе долгие-долгие годы. Меж плах стоял палач, он медленно поднимал тяжёлый молот всё выше и выше над собой, готовый в любой момент с размаху ударить по одной из плах; и руки его уже дрожали, значит, вот-вот свершится удар и либо принесёт юноше немыслимое счастье, либо окончательно его добьёт; а палачом была Лана. Это ожидание сводило Лёшу с ума; сердце безудержно колотилось, готовое принять любой расклад, но мизерный шанс на спасение маячил где-то вдалеке: быть может, ещё не всё потеряно?

— Господи… ну когда же, господи! — шёпотом причитал он, сжимая колени дрожащими руками.

Она подошла незаметно, присела рядом и нежно обняла его за шею. Лёша посмотрел на неё и, не совладав с нахлынувшими чувствами, резко поцеловал Лану в сухие потрескавшиеся губы.

Во время поцелуя он весь дрожал — не от страха или волнения; странное чувство рождалось в нём в тот момент, то самое чувство, с которого берёт своё начало любовь.

По щекам девушки побежали тёплые струйки, они добрались до губ, и Лёша, почувствовав солёный привкус, не сдержался и тоже пустил слезу.

— Расскажи мне ещё о Лишённых сна, — просила Лана, крепко сжимая его руку, — пожалуйста.

— Я совсем мало о них знаю… может, ты хочешь узнать что-то конкретное?

— Мне бы… — вздохнула она, приложив ладонь к щеке, — знаешь, я сейчас болею.

— Ты простудилась? — спросил Лёша, нежно погладив её по предплечью. — Или что-то с зубами? Я ещё вчера заметил: ты держишься за щёчку.

— Стоматит… нет, это осложнение, — Лана стыдливо отвела взгляд и молча стянула с себя шапочку, обнажив совершенно лысую голову.

Лёша всё понял. Поджав губы, он смотрел на девушку с такой грустью и чувством, что, казалось, весь мир сейчас меркнет для него, сгорает дотла; и всё было в этих глазах: влюблённость, обида, трепет и боль, очень много боли.

А она всё продолжала:

— Аппетита нет уже очень давно, я целыми днями мечусь туда-сюда и никак не могу успокоиться, а под вечер всё начинает гореть… но ночью меня отпускает и, знаешь, в эти минуты я начинаю думать… ну, а не стоит ли мне самой закончить это? Раз — и всё, ищите меня в Вереечке.

— Вереечке?

— Да, это за городом, — Лана поморщилась, потёрла маленький носик и посмотрела на руку — та была в крови, — опять! — расстроилась девушка.

— У тебя есть, ну, салфетка или платок? — растерялся Лёша.

— Да, — говорила она, доставая из кармана куртки замызганный кусочек ткани, — не пугайся, Лёшенька, у меня часто такое.

— Всё из-за болезни, да?

— Из-за химии, она меня спасает, но, видимо, большой ценой. Вливают больше литра яда, а ему что плохие клетки, что хорошие, — всё равно. В первые часы даже ходить сама не могу, как будто три бутылки шампанского в одного влила.

— И что говорят врачи?

— А чего они скажут? — она тяжёло вздохнула и положила лысую голову на Лёшино плечо. — Я так больше не могу, каждое утро просыпаюсь от тошноты, то ли правда сдержаться не могу, то ли от жизни противно. Ещё к этой скамейке сразу подойти не могу! Не понимаю, правда на ней кто-то сидит и плачет… или кажется мне. Ты не подумай, умереть я не боюсь, Лёшенька, мне умирать страшно. А ещё представляю, как стою на краю крыши, делаю шаг, лечу вниз и вдруг вспоминаю что-то, чего не успела при жизни, а уже поздно; вот этого чувства больше всего боюсь.

— Я тебя спасу, — прошептал Лёша, — тебе нельзя просто так уйти от меня.

— Ты так зациклился на мне… оно того не стоит.

— Поверь мне, я слишком сильно себя люблю, чтобы брать в пару не самую лучшую девушку на этом свете. И я решительно не понимаю, чем ты меня держишь, но чувствую, что должен тебе помочь.

— Мне нравятся твои глаза, — сказала она, приподняв голову и улыбнувшись, — они как будто выложены лепесточками…

— Мы… — он улыбнулся от неловкости, — ну, мужчины, так голодны до комплиментов, что не умеем их правильно принимать. Я даже не знаю, что сказать.

— Ничего не говори, — хихикнула Лана, вернув голову на его плечо. — Ты останешься со мной, будешь рядом?

— Я вернусь к тебе, когда они расскажут, как можно избежать смерти.

— Ты думаешь, им доступно это знание? — она ещё крепче сжала Лёшину руку. — И всё только из-за того, что они не ложатся спать?

— Мало не ложиться спать, Лана, — Лёша крепко обнял её за плечи и нежно поцеловал в лоб, — нужно всегда быть бодрым.

II. Хозтовары. Площадь. Романов

Эту легенду Лёша, казалось, знал всегда: оказавшись в П-м микрорайоне, идите по самой людной улице в сторону церкви, затем сверните налево и, не доходя сотню метров до дома культуры, вновь поверните налево. Там, во дворах, в окружении невзрачных трёхэтажных домов вы увидите небольшое заброшенное здание магазина хозтоваров — их здание; двери его закрыты, окна выбиты, а крыша полностью отсутствует. Говорить с Лишёнными сна опасно, тем более на их территории. Чтобы проникнуть за закрытую дверь и оказаться не в заброшенной развалюхе, а по ту сторону, нужно было пройти через так называемую лоботомию — лишить себя рассудка, стать бездумным телом, глупой болванкой человека, и лишь тогда они откроют.

Поздно ночью Лёша присел у двери и, несколько раз оглядевшись по сторонам, принялся вдыхать газ из дешёвой пластмассовой зажигалки. Чувства покинули его, голова стала тяжёлой-тяжёлой; затем неожиданно пришла лёгкость, перед глазами побежали белые пятна, в ушах зазвенело, и в этом звоне юноша стал слышать тихие голоса: