Когеренция

Ну вот, сахар поднялся. Это от пончика. Или от нервов. Сейчас лицо пятнами пойдёт.

Жарко тут. Дыши, Яна, дыши. Сейчас у всех психоз, потому что за всеми кто-то наблюдает. Одиночество в дефиците. За мной вот Флёров присматривает, на улице камеры или дроны, а дома – сам дом следит. Даже в кухонном кране теперь глазок сенсора. Сай говорит, человеку нужно уединение, только где его взять? Хоть на гору заберись, тебя со спутника увидят.

[Рассматривает стол перед собой]

Карандаши цветные. Красивые такие: тридцать шесть оттенков. Порисовать? Нет же, дура! Эти карандаши из деревьев. Сколько деревьев ради них извели? Или они из пластика? Пахнут вроде пластмассой, гнутся. Это ещё хуже. Наверняка, старый полиэтилен, который сотни лет разлагается. Не смей их трогать!

* * *

Поток нефильтрованных мыслей флюента в начале когеренции часто сбивал Кима с толку. У каждого свой темп внутреннего диалога: порой он похож на итальянскую комедию, включённую на случайное сцене, а иногда на затяжной доклад. Первая задача перцептора: поддержать этот разговор и перехватить инициативу.

«Да-да, Яна, это сущее варварство – делать карандаши из пластика».

Яна страдала повышенной эко-тревожностью и в периоды обострений переставала нормально питаться, потому что даже блюда из водорослей представлялись ей гектарами загаженного океана и тоннами потраченной воды. Карандаши, которые она трогала зазубренными ноготками, распадались в голове Яны химическими волокнами и травили океан отходами 36 цветов. Ей захотелось помыть руки, но Ким удержал:

«Тренируй иммунитет. Мы живём в синтетическом мире. Надо приучать организм к микропластику. Это ради потомков».

Чтобы отвлечь Яну от беспокойных мыслей, Ким сместил фокус внимания на её прошлое. Не так давно она была сотрудником полуофициальной организации, члены которой боролись за чистоту русского языка, искореняя из него англицизмы, латинизмы и чайнизмы. Они пропагандировали букву «ять» и боролись с суффиксами, вымарывая их где возможно. Их речь была пересыпана словами вроде «руча», «греча» и «боча». Но вскоре организацию признали сектой и закрыли, а Яна после затяжной депрессии стала кликером. Она приходила в специальный зал, садилась за стол и четыре часа подряд выполняла одно и то же упражнение: при включении индикатора делала жест, словно била указательным пальцем по невидимому колокольчику. В этих движениях не было никакого смысла, но, рассуждала Яна, социальной службе важно понимать, за что именно они платят безработным.

Клики оплачивались по минимальной ставке, поэтому доход Яны был ничтожен: семья вообще думала, будто она трудится в благотворительной организации, а не получает от неё подачки. Зато кликерство не отвлекало Яну от важных мыслей.

«А ведь когда-то ты была доцентом…», – подумал Ким, надеясь разбудить в ней интеллектуальный азарт, но вместо этого ощутил лишь смутный гнев.

Ким попытался разворошить гнездо Яниных мыслей, но в этот момент пришёл вызов от её дочери Алины.

Яна колебалась: разговор в этой странной пахучей комнате за пять минут до начала эксперимента неуместен. Флёров вообще предлагал ей снять очки, но Яна сделала вид, что не слышит. Как она снимет очки, если в них вся её жизнь, к тому же она не накрашена?

Вызов Алины продолжался. Яну залило волнением, и рука с раздвоенным ногтем смахнула пиктограмму влево.

Лицо дочери, искажённое линзой и потому остроносое, появилось в полутора метрах:

– Мам, она опять забила посудомойку! – заверещала Алина.

Она смотрела вбок. Плечи её, растворённые в границах видимого поля, энергично двигались, выдавая кипучую деятельность за кадром.

– Ты что там делаешь? – спросил Яна.

– Как её теперь чистить?! – ныла Алина, чем-то лязгая. – Моторчик гудит, а внутри сухо! Сашка мыла свои дурацкие куклы. Она извращенка, скажи ей уже! Кто кукол в посудомойке стирает?

– Я не могу сейчас, – сдержанно ответила Яна. – Папа что говорит?

– Папа работает! – вспылила дочь. – А ты где?

– Я на собеседовании, – отчётливо и с упрёком проговорила Яна.

– Опять на собеседовании? – Алина закатила глаза. – По-моему, тебе уже пора смириться. Тебе твоя работа, что ли, не нравится? Дома столько дел, а тебя вечно нет!

Раздражение Кима нарастало. У Алинки всегда так: весь мир должен вращаться вокруг неё, а Янины беды – это так, ерунда. Какое им всем дело до того, что женщине её возраста сейчас не найти ни работу, ни даже друзей?

А если дочь узнает, что Янка никакой не благотворитель, а китайский болванчик, который по четыре часа в день делает жесты-кликеры в компании таких же неудачников? Позор какой! Да ещё этот Вик с Искрой придут. Даже в выходные не остаться одной.

– Отключи посудомойку и займись чем-нибудь, – проговорила Яна командным тоном.

Дочь не слушала.

– Ты когда придёшь? Сколько можно этих собеседований?

Голос-то какой капризный! А ведь тихим ребёнком была.

– Приду, когда закончу! – отрезала Яна и легонько коснулась дужки очков. Вызов прекратился. Пульс – 105 ударов. Сахар – 8,7. Да что же это такое?

Алинка превращается в психопата. Теперь её интересует только лав-бот с его баллами любви и ещё дурацкая «флишка». Сидит целый день со шлемом на башке и мычит что-то себе под нос, а как в реальный мир вернётся, с ума сходит. Раздражительная стала и на Яну голос повышает: кричит, что ей такая жизнь не нужна.

Жизнь… А какой она должна быть, эта жизнь? Двадцать лет назад Яне всё представлялось не таким. Она мечтала жить в собственном доме, а не в пенале для малосемейных. И дети должны обожать её. А работать ей хотелось в каком-нибудь НИИ или даже в РАН.

В НИИ – тоже мне, счастье! Теперь-то ей это даром не нужно. Боже мой, как же нас всех жестоко обманули эти махинаторы от науки! Построили империю на умах, величайшую секту из сект! Мистификаторы! Сколько галиматьи вбивают людям в головы эти лживые змеи в белых одеждах, инквизиторы нового времени.

Папка Янин, неглупый человек, а до самой смерти коленопреклонствовал перед академиками, Эйнштейна с Бором восхвалял. Так и не смирился, что Яна своим путём пошла, не простил её. Истина дорого обходится.

И какой у Яны был выбор? Ей с детства внушали, что Бога нет, а есть наука, и Яна верила в учение и карабкалась, карабкалась, грызла гранит. Школу с золотой медалью окончила, в университете звёздочкой была, потом в аспирантуре… А ведь уже тогда сомнения терзали. Знания исторические – это не откровения божественные, не твердь. Всё зиждется на авторитете учителя: как он сказал – так и есть. Вся наука строится на мнениях, а мнениям какая цена? Нужно тебе открытие: пишешь монографию, и вот тебе открытие. Пока не изобрели машины времени, все эти гипотезы не проверяемы, а по большей части ложны. История ещё со времён Геродота не наука, а так, инструмент политики.

Яна и сама когда-то верила в исторический канон и ученикам его проповедовала, только теперь уже поздно каяться: все так делали. Когда университет перешёл на электронное преподавание, и Яну сократили, долго мучила обида. Ей твердили, что человек образованный без дела не останется, а Яна потом три года тыкалась по учреждениям – даже репетитором не брали. Кому нужен репетитор, если смартглассы подберут бота на любой вкус? Хочешь – диаграммы нарисует, а хочешь – историю через анекдоты расскажет. Предлагали ей работу с девиантными подростками, но тут гордость заела.

Это потом уже Яна поняла, почему Бог избрал для неё такой путь. Истина всегда открывается через страдания. Потому она и стала ненужной, что мистификаторам от науки требуется покорность. Известно теперь, что любое истинное знание должно открываться человеку непосредственно, то есть через органы чувств. Но древнегреческие язычники нарушили этот принцип и постулировали возможность знания скрытого, не проверяемого, невидимого. И тогда началась эпоха лже-науки и политиканства, а на их фундамент легли все измышления об атомах, полях и тонких структурах мира. Властители создали индустрию мифов, усложнённую и запутанную, чтобы отвлечь людей от первородной простоты и от Бога.