Когеренция

Виноградов откашлялся:

– Борьба с пагубными пристрастиями требует отдельного разбора: биохимия организма не подчиняется напрямую сознанию…

– А раньше, господин Виноградов, вы утверждали, что большую часть времени человек в принципе не подчиняется сознанию, – заявил Кролик. – Тем не менее, вы научились его подчинять. Вот и продолжайте. В конце концов, его жена скажет вам спасибо.

Все кивнули. Кролик исчез. Собравшиеся сидели полукругом, будто повинуясь силовому полю шефа, уход которого сделал их позы противоестественными. Все заёрзали, отлипая от невидимого центра. Напряжение спало.

Искусственная ладонь Виноградова сжималась и разжималась, накачивая невидимую грушу. Он отстегнул её, небрежно бросил на стол и проговорил с раздражением:

– Черти полицейские! Ладно, будем считать это ещё одним тестом. Фольшойер, досье на Куприна готово?

– Конечно.

В поле зрения Кима появились сведения о Григории Куприне, слесаре второго разряда из четвёртого северо-восточного района, прозванного в народе Плеснёвка.

Глаза Куприна светились добротой и похмельной покорностью судьбе, и в самой позе было что-то христианское. Поношенный свитер обвисал, как флаг. Седина жёстких волос наводила на причёску тусклое сияние. Лицо его было болезненно-худым, щетинистым и немного рассеянным, как у человека, смирившегося с болью. На фотографиях и семейных видео Куприн всегда слабо улыбался и смотрел мимо камеры. Его блаженный вид заставлял усомниться, воспринимает ли Куприн реальность или же его беззаботная душа пребывает в полуобморочном равноденствии.

Ким поморщился. Работать с таким контингентом – всё равно что натягивать грязную пижаму. Ким дал волю фантазии, ощутив запах перегара, ломоту в пояснице и колкость старого свитера, но представить, как именно Куприн ощущает себя и мир вокруг, Ким не смог.

Фольшойер наблюдал. Его широкий, побитый оспинами подбородок отразил едва заметную усмешку.

Панельные гетто возникали по всей России на месте бывших спальных районов: из злого сарказма их называли на французский манер районами дортуа. Государство выкупало здесь квартиры под социальный найм для растущей армии условно-безработных, часто превращая в коммуналки. Эти районы пользовались спросом у цифровых дауншифтеров, которые не покидали их неделями. Здесь водились торговцы всеми видами психоактивных веществ и кодов, и, в отличие от остального мира, спирт до сих пор ценился выше эйфов. Прогресс и регресс вращались здесь параллельными курсами: тонкая перегородка могла отделять упакованную квартиру геймера от общежитской комнаты, где всё ещё пользовались наличными, а нейросетевые технологии или презирали, или не слышали о них.

Обитатели районов дортуа были удобной мишенью для людей Фольшойера. Психические эффекты когеренции всегда можно было списать на естественные проявления среды. Никого не удивит, если житель такого района начнёт рассказывать небылицы или впадёт в затяжную депрессию.

Районы дортуа стали пухнуть и расти после кризиса, а самый масштабный исход совпал с периодом нейросетевой революции на рынке труда. Бывшие водители такси, экономисты, оформители витрин, продавцы тканей, журналисты и даже врачи осваивали здесь новые, более земные профессии, или просто покорялись судьбе. Пространство между панельными домами застраивали самодельными квартирами, превращая дворы в глухие колодцы, где стоял запах мочи, выхлопов и табака.

На этом фоне положение слесаря Григория Куприна было почти выгодным. В отличие от многих новосёлов, он был привычен к такой жизни, а точнее, просто не знал ничего иного. Григорий Куприн всегда плавал около дна, но не тонул, и потому казался в Плеснёвке некоторой константой.

Но пил Куприн с такой самоотверженностью, что по его запоям можно было размечать календарь.

– Я не понимаю, как с этим работать, – заявил Ким. – Физиологические потребности слишком сильны. Когеренция здесь бессильна.

– Ким, – губы Виноградова мучительно скривились, словно он сам не знал, приукрашивает он или говорит правду. – Мы ведь не знаем пределов возможного при когеренции. Отнеситесь к этому как ещё одному эксперименту. В конце концов, лечат же алкоголизм… гипнозом, например.

– Но мы не используем гипноз при когеренции.

– Не используем. Но есть десяток других приёмов. Ирина Ивановна поможет нам выработать стратегию.

* * *

Когеренцию назначили на вечер пятницы. Накануне бригада медиков доставила Григория Куприна в медицинский центр под предлогом планового медосмотра: у Фольшойера были большие полномочия в этой области. Куприну последовательно ввели несколько психотропных препаратов, которые позволили «Талему» создать слепок его мозговой активности, так называемую сигнатуру, после чего отпустили домой. Врачи подчеркнули, что употребление алкоголя после процедур вполне допустимо, и намекнули даже, что пятьдесят грамм пойдут на пользу истерзанному купринскому сердцу.

Расхаживая по «Батискафу» в пятницу, Ким твердил себе: «Узнай, кто президент России». Среди всех установок, что дали ему Виноградов, Ирина Ивановна и Фольшойер, ему хотелось протащить в когеренцию эту маленькую отсебятину.

* * *

Красный шар растёт и становится мохнатым, словно растерзанный котятами клубок. Красный шар мягок, как болотистая ряска, и также бездонен.

Я… Какое странное слово – Я. Что оно означает? В этом безвременье не бывает никакого Я, а бывают заблуждения людей. Зеркало – не бесконечный колодец. Зеркало – это посеребрённый лист на фанерном основании.

Я – это уже кто-то другой. Меняется цветность, словно на мониторе убавили контрастность. Всё блёклое, мутное, анемичное. На нижних веках – песок. Стоять прямо тяжело. Я неустойчив, будто взобрался на табурет… Тот табурет, с которого прыгают в петлю.

Ладно, Гриша, не дури. Ну-ка, тряхни головой. И по щеке себя хлопни. Да садани как следует! Вот! Чувствуешь боль? Ещё раз!

Боль запаздывает. Зато какая сильная… Нет, хватит. Горит аж! Так и челюсть свернёшь. Отпустило. Равновесие вроде в норме. А повело же как… Надо опохмелиться.

Григорий Куприн

Год рождения: 1985. Род занятий: слесарь сантехнической службы. Семейный статус: женат. Количество детей: двое.

– Гриша, ну, чё ты телишься? Запирайся, а то сейчас набегут, – рыкнул Шахов, когда мы заходили в длинный коридор управы с табличкой «Медведица». – Набегут, родимые, как тля на одеколон.

В глазах прояснялось, как после ослепления вспышкой. Спина болела приступами, словно то и дело срабатывал дырокол. Я дёрнулся и замер, стараясь найти позу, когда ручка дырокола ослабнет и выпустит межпозвоночные диски. От этих усилий перехватило дыхание.

Лицо Шахова, сварщика, мелькало перед глазами.

– Гриша, ты че? – он уцепился за мой локоть. – Сердце?

– Да… прихватило, – соврал я зачем-то, держа рукой место под телогрейкой, где неровно (явная аритмия) билось сердце Григория Куприна.

– Сейчас, сейчас мы тебя подлечим, – пел Шахов, тяжело ступая по коридору в прожжённых стоптанных сапожищах. – Сейчас будет двадцать грамм для ренессанса.

Странные у меня руки: худые запястья торчат из-под рукавов телогрейки и оканчиваются тёмными кистями с длинными, ловкими пальцами, которые после трудного дня всё сильнее дрожат.

Позади стукнула дверь. Я обернулся и увидел Костю. Молодой и здоровенный, он работал в управе с полгода. От Кости валил розовый, как он сам пар, оседавший на вышорканном воротнике. День сегодня холодный да сухой. А Костя – парень хороший. Грубый, зато не боится никого, даже Шахова.

А Лидка так ведь и не позвонила Витязеву… Ладно, об это завтра. Спину опять потянуло, но без прежней остервенелости. Я растёр её, обернулся к Косте и спросил:

– Взял?

Он возился с щеколдой.

– Только сало, – ответил Костя с глупой гордостью. – А у тебя?

– Есть, – похлопал я телогрейку, где ощущалась строптивая твёрдость бутылки. – Ладно, заходь.

– Иваныч, честное слово, пустой, – оправдывался Костя перед Шаховым. – В аванс проставлюсь.