Василий Темный

Кто же был прав, а кто виноват в этой княжеской распре? Тверской летописец явно сочувствует удельным князьям. Но диалектика процесса состояла в том, что за удельным сообществом была правда прошлого, а за Иваном — правда будущего. Только собрав в кулак все свои боевые силы, Тверь могла сохранить независимость или хотя бы заставить считаться со своими интересами. Но это «собирание земли и власти» не могло идти иначе как через произвол и насилие.

Так понимал положение и московский князь Василий Дмитриевич, внимательно следивший за событиями в Твери.

Не сумев сломить высокомерие великого князя Тверского Ивана Михайловича семейными увещеваниями, обиженные братья обратились за помощью к Церкви. Издавна иерархи мирили князей и урезонивали своенравных. Но князь Иван отверг посредничество тверского епископа Арсения. Тогда обиженные удельные князья решили прибегнуть к помощи игумена Троице-Сергиева монастыря Никона. Однако и Никон уже не мог, подобно Сергию Радонежскому, лично вразумлять споривших князей. Для этого авторитета Никона было недостаточно. Но своё отрицательное отношение к произволу великого князя Тверского Ивана Михайловича и сочувствие обиде кашинского князя Василия Михайловича он выразил «сериевским» способом: принял приглашение Василия Кашинского приехать в Кашин и окрестить новорождённого сына князя Василия.

Эта история изложена в летописи бегло. Но недомолвки только усиливают любопытство историков.

«В лето 6909 (1401) князь же великии (Тверской. — Н. Б.) отняше у своего брата у князя у Василья езеро Лукое и Вход Еросалим и даша братаничю своему князю Ивану. Князь же слаша к нему Василеи отца своего владыку Арсениа, прося суда обчего. Князь же великии отвечал: “суда ти о том не дам”. Князь же Василеи поеха в свою отчину в Кашин, и родися сын у его княгини Настасий, за неделю до Покрова, и приеха княгини великаа к своему сыну, к князю Василью, а из Сергиева манастыря приеха честный муж, игумен Никон, и крестиша сына его, и бысть радость велика князю Василию о приезде матери своея и о рожении сына своего, и о Никоне игумене, и крестиша его княгини великая Овдотья (вдова великого князя Михаила Александровича Тверского. — Н. Б.) и игумен Никон, и нарекоша имя ему в святом крещении Дмитрии» (29, 149).

Забыв на время княжеские распри, жители Кашина праздновали приход в мир ещё одного будущего правителя. Народ ликовал, звонили колокола, под дудку медведчика плясали учёные медведи... И даже монахи радовались случаю, получив от князей обильный «корм» — праздничный стол. Люди в рясах — тоже люди. Безвестный монах летописец, ненароком размечтавшись об утехах мира сего, с горечью написал на полях своей рукописи: «За тыном пьют, а нас не зовут...»

Тверские князья перенесли свои распри на суд Орды. Хан Зелени-Салтан симпатизировал кашинским князьям. Но в 1412 году Зелени-Салтан был убит, и преемник его отпустил тверского князя Ивана Борисовича «с честью и пожалованием».

«Этим оканчиваются известия о тверских делах в княжение Василия Дмитриевича. Дела ордынские и литовские мешали московскому князю пользоваться тверскими усобицами» (104, 360).

Наблюдения над летописями позволили С. М. Соловьёву сделать ещё одно наблюдение. «Тверской князь боялся князя московского наравне с ханом татарским; это всего лучше показывает значение Москвы при сыне Донского» (104, 360).

Сложные и переменчивые отношения связывали Москву с другим и тоже присмиревшим врагом — Рязанью. Глубокие сдвиги в расстановке политических сил в Восточной Европе на рубеже XIV—XV веков проявились и в новом положении Рязанского княжества. Князь Олег Рязанский, следуя примеру Твери, прекратил свою вечную вражду с великим князем Дмитрием Ивановичем Московским. В 1385 году он помирился с ним и даже породнился с Москвой, женив сына Фёдора на дочери Дмитрия Донского Софье. Несколько лет спустя, в 1401-м, дочь Фёдора Олеговича Рязанского Василиса вышла замуж за сына Владимира Андреевича Храброго Ивана.

Династический союз Московского княжеского дома с Рязанью переплетался с политическим сотрудничеством. Согласно договору 1402 года Рязань признала себя «младшим братом» Москвы. И, к чести своей, потомки Олега до начала XVI века оставались верны этому договору. Даже во время московской усобицы второй четверти XV века Рязань оставалась на стороне того правительства, которое в данный момент находилось в Москве. И всё же у Рязани оставались свои собственные интересы, жертвовать которыми она не собиралась. Первым из них был Смоленск. В то время как Василий I под давлением Витовта и своей жены Софьи Витовтовны готов был отдать Смоленск Литве, Олег Рязанский изо всех сил помогал смоленскому князю Юрию Святославичу, женатому на его дочери. Не допускать захват Смоленска Литвой и дальнейшее продвижение Витовта через Верховские княжества вниз по Оке — стратегия Олега Рязанского.

После кончины Олега (1402) на трон взошёл его сын Фёдор. Летопись сообщает, что младший брат Фёдора, Родослав, отправился в поход на Брянск. Этот старинный русский город, более известный тогда как Дебрянск (лесные дебри), в первой половине XIV века служил яблоком раздора между Москвой и Литвой. На Брянск смотрели с вожделением и смоленские князья. Географическое положение Брянска в верховьях реки Десны, на дороге из Киева в Ростов, влекло сюда многих завоевателей. Борьба Москвы за Смоленск переплеталась с борьбой за Брянск.

Как мы знаем, поход Родослава на Брянск оказался неудачным. На границе с Литвой, возле города Любутска на Оке (близ современной Калуги) рязанцев неожиданно встретило сильное литовское войско. Очевидно, литовцев предупредил о намерениях Родослава какой-то доброжелатель. Возможно, это был сам Фёдор Олегович, желавший избавиться таким образом от брата и соперника. В жестоком бою Литва взяла верх. Родослав был взят в плен, а его войско разбито.

Пленного князя Родослава доставили к Витовту, который распорядился посадить его в темницу и там держать «в нуже великой» до получения выкупа. Фёдор Рязанский долго не хотел (или не мог) заплатить за брата назначенный Витовтом огромный выкуп — три тысячи рублей. Лишь три года спустя Родослав был отпущен в Рязань, где вскоре и умер. Вероятно, его сгубила тюремная сырость. Так бесславно закончил свой век последний из Рюриковичей, носивший славянское княжеское имя — Родослав. Все остальные князья XIV—XV веков носили уже только христианские календарные имена, полученные ими при крещении.

Московский князь Василий I внимательно следил за рязанской драмой, однако не спешил выручать Родослава, брата мужа своей сестры. Холодные политические расчёты вновь торжествовали над родственными чувствами.

Глава 8

ЖЕСТОКОСТЬ

Во времена Василия I Русь всё ещё жила под дамокловым мечом ордынского погрома. Дикая, беспощадная лавина косматых всадников уничтожала всё на своём пути. Своего рода психологическим оружием степняков была жестокость. Летописцы рассказывают, что при виде татар мирные русские жители от ужаса впадали в оцепенение. Конечно, время брало своё, Русь понемногу поднимала голову. И всё же страх таился на дне души.

Сильнейший приступ этого непреодолимого страха летописи отмечают зимой 1408 года, когда на Москву внезапно устремились полчища Едигея:

«Да аще явится где един татарин, то мнози наши не смеяхуть противитися ему, аще ли два или три, то мнози Руси, жёны и деты мечюще, на бег обращахуся» (29, 158).

Отношения Василия I с Ордой заслуживают особого рассмотрения. Распад Орды, начавшийся с кончины последнего из великих ханов Джанибека в 1357 году, носил волнообразный характер. Появление сильного родового вождя объединяло улусы, а его гибель вновь возвращала Орду к состоянию полураспада.

Эта переменчивость власти в степях крайне осложняла ордынскую политику русских князей. Предугадать развитие событий вокруг Золотого трона было практически невозможно. Горький урок нашествия Тохтамыша убедил Василия I в том, что Русь ещё слаба для свержения власти Орды. Исходя из этого, он решил построить свою восточную политику на максимальной лояльности ханской власти вообще, не делая принципиальных различий между тем или иным временным обладателем трона.