Мой нежный ангел

Моей головы коснулась теплая рука. Я поднял глаза. Передо мной стояла Анжелика, она улыбалась так нежно, так ласково, так дружественно… Она что-то говорила, кажется, укоряла меня за то, что не пришел в гости, и ей пришлось коротать вечер с сестрой и ее парнем. Эта улыбка, эти огромные светлые глаза, теплая нежная ладонь на моем пульсирующем болью затылке – это было так прекрасно, я шептал свое заклинание вслух: «Ангел, мой чистый прекрасный ангел, моя нежная девочка, ангел мой…», а Лика сидела рядом, едва касаясь меня коленом, и гладила по голове, урча что-то очень и очень приятное. Меня опять вырвало и я убежал прочь.

Бабушка стояла на коленях перед иконой и шепотом молилась. Темную комнату и ее спокойное родное лицо освещала лишь восковая свеча. Я встал рядом, по моим щекам текли ручьи чего-то очень горького, прожигая борозды до черепной кости. Сам не понимая как, вместо своего обычного заклинания, я трижды прочел покаянный псалом Давида – и успокоился. Бабушка подняла меня с колен, отвела на кухню, напоила теплым молоком с печеньем и сказала полушепотом:
– Ничего, Андрюша, это случается с каждым человеком, надо просто эту беду пережить. Завтра я поведу тебя к одному очень сильному священнику. Вот увидишь, он найдет такие слова, что всю беду унесет, как дым ветром.

Следующим утром я вместе с бабушкой прочитал утреннее правило, когда чистил зубы, глянул на себя в зеркало – там маячило серое лицо мертвеца с потухшими глазами. Выпил крепкого чаю с молоком, и мы отправились в лабиринты арбатских переулков. Отец Василий извинился передо мной за то, что ему приходится сидеть на кровати: он болел и тихо умирал.

Говорил со мной с большой любовью и непривычным уважением. Он рассказал, как в юности насмерть влюбился в одну красавицу, как страдал и болел, как впервые узнал, что такое горе горькое – это когда весь, с головы до пят, переполнен едкой горечью. А прошло это наваждение сразу после одной исповеди, но чистой и искренней.
– А что было с красавицей? – поинтересовался я.
– Она вскоре умерла, от чахотки, – вздохнул седой умирающий старец.
Видимо, так и не забыл он первую любовь. Пожевав сухими губами, старец в раздумье спросил:
– Скажи, Андрей, а твоя Ангелина, как к тебе относится, не пристает?
– Нет, батюшка, у нас отношения вполне целомудренные. Это ее сестра и знакомые всё никак не успокоятся, пока не… Сведут нас…
– Понятно, – прервал он мои неуклюжие пояснения. – Тогда, Господь обязательно что-то сделает с ней: или в монастырь отправит, или к Себе заберет. Так что у вас скоро все закончится.

Отец Василий мягко спросил меня, не хочу ли я исповедаться? Я кивнул. Мы с ним встали на молитву, прочли покаянный канон по древнему чину, вместе, с ноющей болью в спине и коленях, со слезами, сделали сорок поклонов. Он, сетуя на старость-не-радость присел на кровать, я остался стоять на коленях. Проскрипев обычное «исповедаю Господу Богу и тебе, отче,..», я стал перечислять грехи. Они потекли из меня черной зловонной рекой, с каждым произнесенным словом я будто разгибался. По окончании, отец Василий задал несколько уточняющих вопросов, прочитал разрешительную молитву, убрал с моей головы ленту епитрахили, долгим внимательным взглядом из-под очков сопроводил мое целование Креста и Евангелия и, наконец, обняв по-отечески, подтолкнул к старинному венецианскому зеркалу овальной формы. Из серебряной глади на меня смотрел ясным взором и тихонько улыбался весьма симпатичный юноша со здоровым румянцем на щеках. Старец внезапно помолодевшим красивым баритоном сказал:

– Ангел мой! Ты сейчас, Андрей, – чистый светлый ангел. Оставайся таким как можно дольше, а если приведется снова испачкаться земной грязью, беги на исповедь – она делает чудеса. Ангел мой…

До конца майских праздников бабушка увезла меня в село, где я читал, гулял по лесу, общался с простыми людьми – они с утра до вечера трудились и городское повальное пьянство им было неведомо. В последний день каникул я вернулся в город и обнаружил, что празднующий народ в безудержном пьяном угаре дошел до безумия. Вместо ясных глаз простого сельского труженика на серых лицах горожан я видел лишь сонную муть, сочащуюся из опухших век. Вечером ко мне пришел Костя и хрипло сказал:

– Сегодня твою Анжелику убивать будут.
– Боюсь, для меня она уже умерла, – спокойно констатировал я. – …Как ни горько это сознавать. Слушай, Костя, я уже разорвал эту цепь. Не хочу возвращаться в рабство.
– Я серьезно, Андрюх! После твоего отъезда она закрылась в своей комнате и никого к себе не подпускала. А тут к ней на дом заявился Жан, авторитет наш блатной. Лика его выгнала, да еще запустила в морду вазой хрустальной, теперь шрам у него через всю щеку. Он меня сегодня встретил и поклялся мамой, что убьет девчонку. И нож показал – финку немецкую трофейную.

На город опустились сиреневые сумерки. Луна, как назло, скрылась в тучах, фонари почему-то не горели. Мы с Костей по темноте молча шагали в сквер, куда пошли гулять Эля с Анжеликой. Костя всё просил у меня прощения. Пытался оправдаться: мол, не он по своей воле, а его Эля напоила, одурманила кокаином и насильно заставила. Я кивал и повторял: я знаю, ты не виноват, я на тебя не в обиде. Наткнувшись на девушек, гуляющих по аллее, Костя схватил Элю за руку и, не смотря на пьяные вопли, уволок прочь, домой.

Анжелика, узнав меня, развернулась и с рыданиями бросилась бежать в сторону кустов сирени – они там стояли высокой густой стеной. Я последовал за беглянкой, продираясь сквозь кусающую царапающую чащу, удивляясь как ей удалось пробить растительную стену и так быстро исчезнуть из моего поля зрения. Представил себе, как исцарапана сучками до крови ее нежная кожа, как исполосовано колючками прекрасное лицо – и подбавил ходу.

Наконец, вышел на полянку, остановился и прислушался. Вышла из-за туч луна и выхватила из тьмы белое пятно в зарослях самшита. Я направился туда. Словно удерживая, за руки цеплялись ветви деревьев, я спотыкался о невидимые корни и пни, луна то выходила из-за туч, то пропадала.

За спиной хрустнули кусты, метнулась прочь черная тень. Я успел различить лишь контур широкополой шляпы и узнал в беглеце Жана – он круглый год носил эту фетровую ковбойскую шляпу, привезенную отцом из Техаса. Только мне было не до него.

Чувствуя растущую тревогу, упрямо продирался к белому пятну. Последние метры до цели мне пришлось преодолеть ползком.

Анжелика лежала, свернувшись калачиком, обхватив руками живот. Ее светлые волосы были тем пятном, которое указало мне путь к ней, остальное было черным – платье с длинным рукавом, колготы, туфли. Я позвал ее, прикоснулся к плечу, она застонала, рывком поднялась на локте и как в детстве обхватила меня и прижалась щекой к моей шее. По сонной артерии на ключицу потекла горячая струя, это была кровь девушки.

– Только не смотри на меня, он изрезал мне все лицо и ударил ножом в живот и в грудь.

– Прости, мой ангел, я не смог тебя защитить.
– Я сама виновата. Ты прости меня, Андрей. Я сейчас умру… У меня уже похолодело всё там, внутри. Прости меня, мой принц, я тебе столько зла принесла. Когда будешь мне закрывать глаза, ты не смотри на лицо. Ладно?.. Я сейчас такая некрасивая... Прости… Всё…

По телу Анжелики пробежала легкая судорога, и она обмякла. Я наощупь закрыл ее прекрасные глаза. И вдруг почувствовал страшное одиночество. Мне показалось, что я остался один, совершенно один на всем белом свете, на этом черном безлунном свете, где я в полной тьме обнимаю мертвое тело любимой. Где шепчу, как одержимый, заклинание: «Ангел, мой чистый прекрасный ангел, моя нежная девочка, ангел мой…»