Страница 16 из 152
У Бориса был старший брат по имени Юра – прямая противоположность младшему. Юру очень любил мой отец, радовался его приходу, давая мне понять: вот, с кого нужно делать жизнь. Он был добрым малым, болезненным и безденежным, потому что всю жизнь проработал на одном заводе, который перенес немало кризисов, где работникам по полгода не выплачивали жалованья, правда, иногда «подбрасывали» продовольственные заказы с консервами и крупой. Иной раз он приходил в гости просто поесть досыта и унести с собой поношенную отцовскую одежду. Отец предлагал ему деньги, но тот всякий раз отказывался, утверждая, что не любит их «порочное шуршание» – у него от этих звуков ноют зубы и по спине бегают мурашки, будто от скрежета металла по стеклу. Сколько помню Юру, в отличие от своего «белого» брата он всегда предпочитал одежду тёмных тонов, а лучше черную – это практичнее. Улыбался он редко и всегда смущенно, прикрывая ладонью рот, в котором недоставало передних зубов.
Юра приносил мне старые книги и просил их обязательно прочесть. Его почему-то расстраивало то, что нынешнее поколение перестает читать, думать. Особенно он настаивал на чтении книг по истории нашего отечества – именно тех, где нет расхожих мифов о нас, как о нации пьяниц, воров и бездельников. В его домашней библиотеке имелось немало книг религиозных – они достались ему от бабушки. Особенно он дорожил Библией с желтыми страницами, местами закапанными свечным воском.
Именно Юра однажды на Пасху зашел к нам в гости и позвал меня с собой на праздничную службу. Мы с ним уединились на часок в моей комнате, он помог мне приготовиться к исповеди, потом прочел «Огласительное слово на Пасху святителя Иоанна Златоуста». Там были такие слова:
«Кто потрудился, постясь, — прими ныне динарий! Кто работал с первого часа — получи ныне заслуженную плату! … Кто же подоспел прийти лишь к одиннадцатому часу — и тот не страшися своего промедления! Ибо щедр Домовладыка: принимает последнего, как и первого; ублажает пришедшего в одиннадцатый час так же, как и трудившегося с первого часа; и последнего одаряет, и первому воздает достойное; и тому дает, и этому дарует; и деяние принимает, и намерение приветствует; и труд ценит, и расположение хвалит.
Итак, все — все войдите в радость Господа своего! И первые, и последние, примите награду; богатые и бедные, друг с другом ликуйте; воздержные и беспечные, равно почтите этот день; постившиеся и непостившиеся, возвеселитесь ныне! Трапеза обильна, насладитесь все! Телец упитанный, никто не уходи голодным! Все насладитесь пиром веры, все воспримите богатство благости!»
Разумеется после таких слов я уже не мог отказаться «войти в радость Господа», учитывая мою двухнедельную болезнь в конце Великого поста и сопутствующий ей вынужденный пост, когда я почти ничего не мог есть, от всего тошнило.
На подходах к церкви нас с Юрой ожидала толпа нетрезвой молодежи, оцепление милиции, пешей и конной. Мы с трудом протиснулись в храм и встали в очередь на исповедь. Толпа сдавила нас со всех сторон, то панический страх, то противная тошнота, то навязчивые мысли сбежать отсюда – напали на меня. Юра, прочтя смятение на моем сыром от пота лице, успокоил: «Это искушения, это нормально. Любое доброе дело надо выстрадать». Наконец, из алтаря вышел еще один священник и встал чуть ли не перед нами. Видимо, нам повезло! Батюшка принимал исповедь быстро, бегло пробежав по листочку с грехами, а у кого не оказалось листочка, заставил писать или вернуться в прежнюю очередь. И вот я исповедался и встал лицом к иконостасу. Некоторое время унимал рассеяние: мои глаза и мысли метались, не останавливаясь ни на чем. Я глянул на Юру и поступил как он: опустил глаза и творил Иисусову молитву. Вспомнились слова, которые читал, не вспомню где, уж и книга забылась, а слова в памяти остались. Что-то вроде: где увеличивается беззаконие, там увеличивается и благодать. В этой душной толпе, где многие люди дышали перегаром и отчаянно толкались, нас с Юрой вдруг окружило кольцо совершенно спокойных мужчин, что позволило сосредоточиться на службе и даже влиться в реку соборной молитвы ручейком своей личной мольбы.
Передо мной вдруг стала протекать вся моя жизнь, день за днем. Открылись мои преступления, которые я и не считал чем-то плохим. Затем вспомнились злые дела близких, потом и других людей, почти незнакомых, а потом и всего русского народа. Пришел на память один весьма трагичный день моего детства, когда я уронил с балкона цветочный горшок – и он сорвался на соседа, который упал, держась за голову, из-под его пальцев сочилась темная кровь. В те несколько минут я стал преступником, убийцей!.. До сих пор помню горький вкус во рту, окаменелость тела и мысль в голове, взрывающаяся от каждого удара сердца: я убил человека! Мне показалось, прошли годы мучений, пока сосед встал на ноги, поднял на меня глаза, улыбнулся и шутливо погрозил пальцем. Он сходил домой, смазал ранку на голове йодом и постучался в нашу дверь.
– Что, Арсюш, испугался? – с доброй улыбкой сказал он негромко. – Да я и сам струсил. Представляешь, ни с того, ни с чего на голову – бабах!
– Я нечаянно горшок уронил, – протянул я, шмыгая носом, готовый разреветься.
– Да я это понял, – махнул он рукой. – Видишь, с головой всё нормально, только маленькая ранка. – Он нагнул ко мне голову с пятном йода на лысоватой макушке.
– Простите меня, пожалуйста…
– Да ничего! Ничего… Не расстраивайся, – сказал сосед. – Я ведь пришел успокоить тебя. Думаю, парнишка там, наверное, от страху окаменел. Видел бы ты своё лицо – как бумага белое. Так что успокойся и не переживай.
– Простите, пожалуйста, простите… – канючил я, с каждой секундой чувствуя облегчение.
– Да ладно, – еще раз махнул тот рукой и стал подниматься на свой этаж. – Не переживай, мальчик, – раздавалось всё тише, эхом повторяясь в ломаном пространстве лестничного пролёта и в моей голове. – Всё хорошо. Всё нормально.
Я побежал к маме и рассказал о происшествии. Она тоже принялась меня успокаивать, собрала коробку с пирожками, вложила туда маленькую бутылочку коньяка и пачку английского чая – да и отнесла соседу. Я приоткрыл входную дверь и слушал разговор мамы с соседом. Она просила простить меня, а соседу пришлось успокаивать еще и маму. Как я полюбил этого одинокого старика; он недавно похоронил жену и навсегда расстался с детьми, уехавшими заграницу.
Но более всего меня тогда поразило, с какой легкостью этот человек простил меня! И как на душе, затянувшейся мраком, страхом и горечью, стало легко и светло! Именно такое чувство благодарности и освобождения хлынуло на меня, когда я, вдоволь упившись горечью преступлений – своих и моего народа, – вместе со всеми кричал «Воистину Воскресе!» на возгласы священника «Христос Воскресе!» Именно такое радостное чувство, только гораздо чище и выше, я испытывал, когда причащался Тела и Крови Христовых, и позже, когда мы с Юрой шли по ночным улицам домой, а дома сели за праздничный пасхальный стол и до рассвета делились впечатлениями, обменивались вспышками любви, которая в ту пасхальную ночь согревала и освещала нас и всё человечество.
Потом я рассказал о своём первом в жизни Причастии Маше. Я был уверен, что она разделит со мной нечаянную огромную радость – но лишь наткнулся на стену непонимания.
А еще у нас на юге проживал третий – если придерживаться возрастной систематики – брат Вадим, самый близкий по годам и характеру мне, четвёртому. И именно Юра непрестанно просил меня «не оставлять его и поддерживать отношения». Несколько раз он возил меня в крохотный городок на берегу огромного теплого моря, где я с удовольствием общался с Вадькой, его болезненной доброй мамой и молчаливым отчимом, недавно умершим от рака пищевода.