Сестра Ноя

– Что, Ванечка, связали соколу крылья быстрые! Не слетать тебе в небо вольное, не напиться воздуха синего! – запричитали девки, прыская в ладошки, стреляя шальными очами в поникшего героя.

– Нельзя ему! – рыкнул десятский.

– Струсил Ванька? – заблеял Шурка Рябой, давний завистник и мелкий пакостник.

– Может, кулаками и не могу драться, а ну как выдерну вон тот кол, – Ваня показал на бревенчатую стойку с голову толщиной, на которой висела холстина навеса от дождя, – да колом-то по макушке поглажу.

– Я те «поглажу»! – зарычал десятский. – Про это забудь. А вы, соколики, начинайте. Что стали? Стенайтесь помаленьку!

В тот вечер Ваня от обиды впервые напился. Вообще-то отец его с детства учил: «Первая рюмка колом, вторая – соколом, а за третьей тянется только горький пьяница». Но вот после дурашливой драчки «в лёгкую», до первой кровушки – не интересно стало без Ваньки, раскидывающего одной левой троих, да расталкивающего одной правой пятерых – подбежал кИвану, хмурому да поникшему, Шурка Рябой и предложил испить свежачка на березовых почках. Ну, принял кружку, потом еще одну и еще – как воду пил, только жарко стало. А тут, откуда ни возьмись, Валька Чернушкина на нём повисла, руками словно ведьма космами обвила, речами ласковыми очаровала, в лес тёмный увлекла. …То же было на второй день Светлой седмицы, а вечером на третий день отец дождался Ваню, спать не ложился, а как тот вошел в избу, к-а-ак кулаком по столу грохнет!

– Хватит озоровать, перед людьми нас позорить! Ищи невесту, женить тебя будем, пока вовсе не испоганился!

– Да где её найдешь? – растерялся сын.

– Ну а коли так, то завтра поедем сватать дочку друга моего закадычного Данилы Антоныча – Дуню.

– Да она того, – почесал Ваня затылок, – смешливая какая-то…

– Вот и будете два пересмешника жить, да детишек промеж смеха рожать. Тут и мы все посмеёмся на радостях.

Да чего там душой кривить, Дуня Ивану всегда нравилась: легкая такая, добрая, доверчивая девочка, улыбалась всегда. Как идти куда, следом за взрослыми, всегда Ваню за руку брала и сызмальства смотрела на него с восхищением. Опять же личиком приятная, голубоглазенькая, губастенькая, волосики светлые пышные всегда из-под платочка выбивались, прядками пушистыми по лицу прыгали, коса толстая, тугая с лентой и бантом, по спинке ровной каталась.

В общем, недолго им гулять-миловаться пришлось: страда навалилась, от зари до зари не разогнешься. Лишь по воскресеньям на часок-другой вырвешься, слётаешь на Орлике в Криушу, да по старинному парку с вековыми липами и яблонями чуток пройдешься… По осени того же года свадебку справили, а скоро уж и сынок родился Тимоша, а следом – Катюша.

Белую работу

делает белый,

чёрную работу –

чёрный

В. Маяковский, «Блек энд уайт»

Он подошел к зеркалу, прошелся ладонями по плечам и лацканам безупречного белого пиджака и, сверкнув самодовольной улыбкой, развернулся. Борис предпочитал одежду светлых тонов, а лучше белых; тратил огромные деньги на содержание зубов в блистательном состоянии, занимался бегом, теннисом и плаваньем. Он приходился мне сводным братом, как сам говорил «на восемнадцать лет меня умнее», поэтому с младых ногтей взял на себя бремя моего воспитания. Отец завидовал его свободе и отчаянной храбрости, отец ревновал его и несколько раз после дежурного спора грубо выгонял из нашего дома, но Борис снова и снова появлялся в моей жизни, с неизменной ироничной улыбкой и «весь в белом».

– Борис, все-таки объясни мне, если можешь, – просил я его в который раз. – Зачем я тебе нужен? К чему такая настойчивая опека?

– Ох, мой юный друг, неблагодарный и грубый, – с улыбкой вздохнул он. Борис никогда не обижался на мои выпады. – Думаю, рассказывать тебе о тотальном одиночестве умных людей не стоит?.. Да, вот так хожу из дома в дом и «сею разумное, доброе вечное», получая взамен пинки и зуботычины. А если почти серьезно, попробую нарисовать тебе картинку из будущего: я, старый, нищий и больной алкоголик, стучу в твою роскошную дверь, а ты, открыв её, насколько позволяет позолоченная цепочка, на пластмассовом мусорном совочке протягиваешь мне стаканчик водки и бутерброд с ливерной колбасой, купленной специально для моих посещений. По моей впалой морщинистой щеке стекает благодарная слеза, а ты, суетливо оглядываясь на домашних, сдавленно шепчешь: «Ну, ладно, ладно, бери и ступай себе!»

– Ты когда-нибудь будешь говорить серьезно? – Этот человек всегда умел вывести меня из себя, из нормального душевного состояния покоя, настоянного на таинственно сладких нектарах надежды.

– А зачем? – улыбался Борис, наблюдая всплеск моего раздражения, чего он и добивался. – Разве можно относиться к этой вашей жизни без юмора? Разве только с перспективой умом тронуться… А мне разум еще пригодится. Итак, ужинать в ресторацию идем? – Это звучало как попытка примирения. – Я сегодня обеспечен, пользуйся случаем, малыш.

– Опять в карты выиграл, старичок? – проворчал я скрипучим голосом инквизитора.

– В рулетку, если быть точным, – кивнул он с неизменной улыбкой и встал, поправляя белые одежды.

Борису почему-то нравилось водить меня в рестораны, знакомить с людьми искусства, аристократами, а то и просто удачливыми мошенниками. Это он учил меня со вкусом одеваться, светским манерам, приёмам знакомства с красивыми женщинами. С ним невозможно было ходить по центральным улицам – его узнавали, приглашали в гости, за столик, в машину. В него легко влюблялись женщины, мужчины же или завидовали, или искали дружбы. Ему фатально везло в азартные игры, поэтому всегда водились деньги. Отец считал его демоном-искусителем нашей семьи: Борис учил меня тому, чему отец научить никак не мог; а еще ему тайно симпатизировали мать и все приезжие родственницы женского пола – они в его присутствии робели, как юницы, и таяли, как шоколадки в жару.

Не скрою, общаться с Борисом для меня было и лестно, и поучительно. Правда, случались иной раз издержки: то он выпьет лишнего и устроит скандал с дракой, то нас «заметут» в милицию, правда, всегда ненадолго. А однажды мы с ним даже подрались из-за одной дамы, ну очень красивой. Она подобно профессиональной японской гейше весь вечер оказывала внимание нам обоим, причем, каждому из нашего мужского дуэта казалось, что девушка искренно влюбилась именно в него – такое случилось тогда впервые, обычно Борис всегда первенствовал. Он с шальной улыбкой и безумным взором побелевших глаз вывел меня из заведения в ближайшие заросли сирени, и там состоялась наша дуэль на кулаках, жестокая и беспощадная, правда, до первой крови на физиономии каждого бойца. После чего мы, не возвращаясь в ресторан, разошлись в разные стороны. …Но уже на следующее утро Борис в черных очках, прикрывающих синяк под глазом, с очаровательной голливудской улыбкой, «весь в белом», стоял на пороге моего дома с шампанским и протягивал руку дружбы:

– Неужто мы с тобой поссоримся из-за какой-то взбалмошной девчонки!

Потом, после примирения с непременной белозубой улыбкой на красивом лице:

– Слушай, Арс, а не зря я учил тебя драться! Ты кое-чему натаскался, и в следующий раз – имей в виду – поддаваться не стану, не надейся!

– А я и вчера не надеялся, – размышлял я вслух, потирая ноющую челюсть. – И лупил ты меня в полную силу, как и я тебя.

Его циничные рассуждения почему-то довольно часто находили во мне сочувствие, может быть потому, что приходилось на практике убеждаться в их правоте, это возбуждало в моей душе стойкое неприятие нравов и образа жизни той части населения, которую принято называть элитой. Устав от лукавства и непременных подмен общества, я отправлялся туда, где в трудах и скорбях, нищете и бесславии завершали свой век люди простые, не сумевшие переступить в душе порог запретов, установленный совестью. Иногда и Борис сопутствовал мне в подобных «побегах», например, на рыбалку на водохранилище или в лес по грибы. И там он откровенно пытался симпатизировать народу, и многие воспринимали его с доверием, открывая дверь поздним вечером и сажая за стол; и только мне, хорошо знавшему Бориса, были заметны тщательно скрываемые высокомерие, насмешки или искусственность в отношении к простолюдинам, не ускользали мимолетные взгляды, бросаемые на часы – его тяготили нищета и безыскусность, но он отыгрывал спектакль ради меня до финала, снова и снова удивляя своей навязчивостью.