Тающее отражение

На правах свидетеля я произносил долгий веселый тост. Юра выслушал речь, вытянувшись по стойке смирно. Между мной и другом установилась тайная связь, будто мост протянулся, крепкий, светлый, неразрывный.

Юра благодарно улыбнулся — и в то мгновение его сердце пронзила пуля.

Я не слышал звука выстрела, не обращал внимания на поднявшуюся беготню, суету, крики, плач. Я неотрывно смотрел на друга и… любовался счастливой улыбкой на абсолютно спокойном лице. Наверное, именно к такой смерти он готовился, о подобной кончине мечтал. К моему плечу прислонилась Сирена. Она тоже улыбалась, грустно и светло. Взгляд её синих глаз оторвался от лица покойного и устремился в безоблачное синее небо, будто сопровождая душу, вырвавшуюся из телесного плена, воспаряющую в небеса. Руки ее бережно обнимали живот, где произрастал и набирал сил Юрий-младший.

Во время чтения акафиста «Слава Богу за всё», который всегда разгонял тоску и поселял в душу скорбящего надежду и светлый покой, вот эти слова 12-го кондака особенно порадовали меня:

«Я видел много раз отражение славы Твоей на лицах умерших. Какой неземной красотой и радостью светились они, как воздушны, нематериальны были их черты, это было торжество достигнутого счастья, покоя; молчанием они звали к Тебе. В час кончины моей просвети и мою душу, зовущую: Аллилуия!».

Именно вот это «отражение славы Божией на лице умершего», но уже и бессмертного Юрия — «неземной красотой и радостью светилось оно» на улыбающихся губах родного лица и оно, как солнце и во тьме светило, одаряя нас всех высокой надеждой.

— Гражданин начальник, я его успокоил, — шепнул мне на ухо Жора Черногорский.

— Кого? — отозвался я, витая в поднебесье.

— Так Дэна вашего, — пояснил отставной киллер, — кого же еще!

— Потом, ладно? — как во сне произнес я. — Всё потом…

В те минуты я был поглощен созерцанием: «Хвала и честь животворящему Богу, простирающему луга, как цветущий ковер, венчающему поля золотом колосьев и лазурью васильков, а души — радостью созерцания». Вся земля, эта чужая, и другие места, по которым пронеслась душа новопреставленного Юрия — раскрыла мне свои сокровища, которые возделывал, охранял и украшал своими трудами мой друг. Ему столько удалось, а мне еще столько предстоит поработать.

— А ты говорил, Дэн испугался приоткрытой форточки в преисподнюю! — произнес я мысленно.

— Сам понимаешь, даже самые грозные предупреждения со временем забываются, — сказал мой воинственный ангел. — Наверное, так устроена психика людей. Так они защищают свой покой, так сбегают от своего отчаяния. Им проще уверить себя в том, что им померещилось нечто страшное, чем пойти в храм на исповедь.

— А ты не мог меня предупредить заранее? — молча проворчал я.

— Не мог! Видимо, Господь ожидал до последнего мгновения покаяния Дениса. Даже когда навел перекрестие прицела на Юру, даже когда положил палец на спусковой крючок — он колебался! Денис вполне мог остановиться! А еще, знаешь, опыт подсказывает, что твоему другу нужна именно такая смерть. Наверняка он предупреждал тебя о такой возможности.

— Да, предупреждал…

— В таком случае, смирись и не ропщи. Всё по воле Божией, всё как надо.

— Как он там? Ты же его видишь!

— Прекрасно! За него не беспокойся. Но и молиться о упокоении не забывай.

Выполняя прижизненный приказ боевого командира, отсчитал сорок дней и засобирался домой. Решили перевезти останки Юрия с чужбины на родину для захоронения на погосте лесного монастыря отца Иосифа.

Как-то друг сказал с грустной улыбкой:

— Помнишь, слова государя Николая Александровича: «Если нужна жертва, пусть этой жертвой буду я!» Великая жертва, высокая честь! Хотел бы и я вот так…

С середины восьмидесятых до конца десятых годов потери русского населения составили цифру, вполне сопоставимую с потерями в гражданской войне. Мне приходилось не раз провожать близких в последний путь. Одевал искореженные в пожаре тела в морге, собирал фрагменты тел, чтобы хоть что-то положить в гроб, часами разглядывал лица умерших, чтобы разгадать их последнюю тайну — куда они уходят душой: под землю или в Небеса. А прощание с Юрой вылилось в праздник торжества христианства — его улыбка, застывшая на просветлевшем лице, реяла передо мной все сорок дней молитвы, сорок дней прощания, вернее, временного расставания. Я люблю тебя, друг, ты там в Царстве света займи местечко для меня, хотя бы на самом краю рая, чтобы мне хотя бы краешком глаза, из-за голов жителей небесных — видеть лик Господа моего, чувствуя тепло плеча моего боевого товарища.

Келья на вершине горы, у подножия которой расстрелян мой офицер Георгий.

Затеяли мы ее с Юрой, положили начало строительству, а завершили монахи из лесного монастыря о.Иосифа. Вернулись из Святой земли Палыч с Сергеем, заняли один из домов в Моей деревне. Оба стали тихими, зная историю их жизни, можно предположить, что они «пришибленные», но отец Иосиф радуется их таковому преображению и благословляет на новую жизнь, в новом благодатном месте. Я только спросил у Сергея, удалось ли ему повторное восхождение на Гору блаженств. Он едва заметно кивнул и прошептал: «И мне, и Палычу. Только сейчас я понял, что вы с Юрой чувствовали. Это рай земной. Это любовь божественная. Теперь и помирать не страшно!»

Из щелевидного окна кельи открывается просторный вид: зеленое море тайги до горизонта, вершина соседней горы в голубоватой дымке, золотой крест над храмом и много, много чистого синего неба. Здесь, в тишине, здесь, где так близки небеса, — хорошо молиться о близких, удобно поминать покойников, умолять Господа о воцарении Царя грядущего.

Сюда привезла близнецов Ирина, сюда же приехала Сирена с округлившимся животом. Сюда же вернулась из города Парижа Марина-Маришка с черной кожаной курткой мужа, которую она несла как знамя, — и эта бывшая хулиганка призналась в непраздности, похвастав свободными платьями для будущих мам. Узнав от меня, что Сергей на Святой земле написал книгу, она обрадовалась, но, выслушав предположение о большой работе, предстоящей Сергею по изданию книги, сначала расстроилась, а потом смиренно кивнула: «Ну, что ж, да будет так!». Первое время они ходили по Моей деревне, открыв рот, всему удивляясь, даже Сирена, которая участвовала в начале строительных работ.А я подумал с потаенной улыбкой: ну вот, теперь эти трое мамаш совсем растворятся в детях, в хозяйстве и в любви, которой нам всем еще предстоит учиться.

Оставив Машу дома, мы с Сашей забирались по крутой лестнице в келью на вершине горы.

— Почему без Машки? — спросил сын, пыхтя рядом со мной.

— Мужчинам на войне прилично оставлять женщин в тылу, — пояснил я тактический ход.

— Мы разве на войне? А где же самолеты, танки, пулеметы?

— Наша с тобой война, сынок, гораздо сложней. Наш враг невидим, но тем не менее коварен и жесток. А цена победы или поражения — миллионы спасенных душ. Даже если тела при этом будут поражены. Но потому и непобедим русский солдат, что он готов жертвовать собой за Веру, Царя и Отечество. А Маша и мама Ира — они, как верные боевые подруги, встретят нас после боя дома, в тепле, чистоте, сытости и уюте. Вот такой расклад, сын мой и боевой товарищ. — Я открыл дверь кельи. — Входи, обживай блиндаж.

— Что мы тут будем делать? — спросил сын, оглядываясь.

— Помолчим, — сказал я, возжигая лампаду, — подышим воздухом святости, потом приступим к боевой молитве.

Когда мы с Сашей спустились с вершины на землю и неспеша стали возвращаться домой, сын на секунду остановился, поднял на меня синие материнские глаза и спросил: