Страница 31 из 54
Ночью «тянул четки», да так увлекся, что и не заметил, как наступило утро. Как часто это бывает со мной, особенно в последнее время, особенно после погружения с последующим восхождением, да… мне удалось совершить разведывательный полет к месту назначения. Там я летал над чужой пустынной землей, от одного светлячка отражения к другому, различая во свете нечто родное, до боли знакомое, но вот беда, внимание рассеивалось на тысячи незначительных деталей, поэтому поставил себе задачу: максимальное направление вектора внимания — внутрь сердца, в ту сакральную область, откуда произрастает древо жизни, моей жизни, моей любви. И нынешнее наше полусонное состояние тому весьма содействовало.
Может быть именно поэтому, целые куски времени, потраченные на суету, выпадали, затягиваясь прозрачным туманом молитвенно-чувственной пульсации. Таможню прошли по зеленому коридору, лишь мой термос возбудил у пограничников подозрение — уж не бомба ли это? Пришлось отвинчивать крышку и плеснуть им пятьдесят грамм содержимого, от чего по приземным пластам удушливой атмосферы разлился бодрящий аромат крепкого кофе. Самолет марки Боинг с кучей семерок, голубой шестиконечной звездой и логотипом El al на борту намекнул на то, что мы находимся на территории государства Израиль. Меня как ребенка посадили к иллюминатору, а чтобы заглушить ностальгию, накрывшую нашу троицу, Юра откинул центральный столик, водрузил на него ноутбук, включил любимый космонавтами и советским народом фильм «Белое солнце пустыни».
И всё — не стало кучевых облаков за окном, пепельно-грязных гор и фиолетовых морей в разрывах белесой пены, тошнотворного запаха желудочного сока в салоне, пластмассовых улыбок премиленьких стюардесс, гула двигателей — с экрана мониторчика наплыл покой, мелодичное звучание арфы, балалайки, дыхание аккордеона и знаменитый сон товарища Сухова, в котором он писал мысленные письма любимой жене с коромыслом на округлых плечах в родную деревню, утопающую в сочных травах, омываемую прозрачной речкой, осененной нежной березовой листвой.
«А еще скажу вам, разлюбезная Катерина Матвевна, что являетесь вы мне, будто чистая лебедь, будто плывете себе, куда вам требуется, или по делу какому, даже сказать затрудняюсь... только дыхание у меня сдавливает от радости, будто из пушки кто в упор саданул».
Юра молча протянул носовой платок, я промокнул щеку и смущенно отвернулся к иллюминатору. Такой нетипичный приступ сентиментальности случился потому, что на секунду мысленно перелетел в «мою» деревню к прекрасной женщине, убедившей меня в аксиоме, в которой начал было сомневаться — есть еще женщины в русских селеньях, верные, любящие, заботливые… есть.
Знакомство наше произошло по классическому сценарию. Пылил по проселочной дороге в жаркий летний день. Очень хотелось пить. За оградой, увитой диким виноградом, рассмотрел женщину в алой кофте. Попросил воды, хозяюшка напоила жаждущего, пожалела и пригласила отдохнуть в тени роскошной яблони — видимо, насквозь пропотевшая пыльная одежда, лицо в грязных потеках, воспаленные глаза — весь этот жалкий антураж — вызвали у нее чисто материнское движение души: напоить, умыть, переодеть в чистое и накормить.
Завершив непонятный мне производственный сельскохозяйственный процесс, связанный с консервацией плодоовощных культур, Маруся убедилась, что я перевел дыхание, успокоился, да и повела баньку. Предложила снять одежду и ополоснуться из огромного деревянного ведра, протянула чистую сухую мужскую одежду, которая была чуть великовата, но вполне себе ничего. Пока я предавался санитарно-гигиеническому блаженству, огляделся. Огромные ведра с водой, которые называют в народе кадками, стояли повсюду, над ними на белых веревочках висел гербарий, составленный из дубовых, березовых и еловых веников. Как потом объяснила хозяюшка, такой уж завел порядок супруг-покойник, который сначала хлестал себя березой, потом дубком, ну а после, как совсем распарится, тогда легонечко гладил телеса хвоей — как велел мужик, так и она все проделывала… и до сих пор.
Супруг Маруси — Тимоша — как колхоз стал понемногу рассыпаться, с мужиками стал ездить в Сибирь, на заработки. Несколько лет все было нормально. Привозил домой денюжку, гостинцы, да про всякие разные места диковинные рассказывал. А в последний раз собирался на заработки и всё приговаривал: хочу машину купить, чтобы тебя возить на рынок, да в магазины, а еще в кино, прям как барыню. Я, конечно, пенять стала, мол, зачем она нам, мы вроде и так справляемся, только Тимофей Игнатьич у меня мужчина самостоятельный… был, что пообещает, то уж точно выполнит. Так вот, приезжают мужички наши из Сибири, а моего Тимошеньки с ними нет. Сказывали, что поехал за машиной на границу с Китайцами, там, значит, они хоть и с правым рулем, зато подешевле, по доступной цене. Ждала его месяц, другой, а потом надоумили меня в область съездить и заявление подать, о пропаже человека. Ну что, подала, приняли бумагу, конечно, только молодой лейтенантик сказал по секрету, что сейчас это эпидемия такая — уезжают мужички за машинами, да почти никто не возвращается. Там у них, сказал, целая мафия, никого не жалеют, так что ты, тётьМарусь, лучше в церковь сходи, да свечку поставь, говорят, помогает, а по заявлению твоему, сказал, даже ничего и делать не будут, у нас целыми пачками их несут, да толку никакого — мафия...
А как в церковь сходила, да поплакала всласть, батюшке все рассказала, все как велел сделала — и, представляешь, Платоша, снится мне ночью мой благоверный — веселый такой, будто не покойник, а жених на свадьбе. Улыбается и ласково так говорит: «Не ищи меня, Маруся, утоп я вместе с машиной в реке, да унесла река нас с машиной в море и упокоила на дне морском, как моряков настоящих. Ты не ругай меня за ту машину, уж очень хотелось покатать тебя, а то все на ногах, да на ногах, а разве ты не заслужила, чтобы и тебе хоть что-то хорошее в жизни перепало. Ведь ты у меня самая лучшая жена на свете, самая красивая и добрая. А еще, — говорит, — меня в хорошее место определили. Здесь все как у нас в деревне: дома просторные, цветочки, деревья зеленые, птички поют-заливаются. Я и для тебя место приготовил, такой дом большой выстроил, как придешь сюда, сама увидишь — словом, красота! Так что не горюй, Маруся, скоро опять вместе будем, Бог милостив и очень любит простых трудовых людей, мы для Него как дети любимые».
Проснулась в ту ночь, подушка вся мокрая от слез, а сама улыбаюсь, как только что мой Тимоша. Так вот и смирилась я, успокоилась. Правда, в церковь стала ходить не как раньше, только в праздники, а каждое воскресенье, и так мне там любо, будто в раю, в гостях у покойного мужа. Раньше-то не знала, как себя вести, как пенёк стояла, да вокруг смотрела. А теперь, встану у канунника, помолюсь от души за покойников моих, за Тимофея, за себя, убогую, и так хорошо становится, так светло на душе.
Не сразу всё Маруся рассказала за один присест, а по чуть-чуть — дел у крестьян круглый год невпроворот. Стал понемногу ей помогать, окуней ловил, картошку копал, огурцы помогал солить, а она все время при делах, только ни слова жалобы, ни укоризны, ни насмешки надо мной, городским неумехой. Я ведь в то лето разругался со всеми, обиделся, ушел из дому, а она меня пригрела, успокоила, примирила. Еще трижды приезжал к Марусе, а потом всё — умерла, а дом свой мне завещала. Когда народ из деревни стал разбегаться, оставшиеся там старички попросились ко мне в работники. Я тогда стал зарабатывать прилично, так что послал строителей своих, оплатил материалы, денег подбросил — так и появилась у меня «моя» деревня, только ездить туда часто не получается. Но уж как приеду, словно в райский дом к Марусе с Тимофеем в гости наведаюсь, но редко, очень редко.