Страница 12 из 16
Я заговорил первым, поприветствовал ее и спросил, не украли ли у нее барана прошлой осенью.
– Какого барана? – с явным удивлением спросила старуха.
– Я говорю про вашего барана, которого у вас украли в октябре прошлого года.
– Откуда Вы это знаете? – спросила старуха, все более удивляясь, – Я же никому даже об этом не говорила. Вы боги, что ли?
– Нет, мы не боги, – сказал я. – Я вора Вам привез. Вор оказался честным, и все нам рассказал.
– Да разве ж бывают честные воры? – изумилась старуха.
– Да, бабушка, он очень жалеет, что так с Вами поступил. Веди его сюда, – обратился я к конвойному.
Пекарский подошел к старухе и вежливо поздоровался.
– Рассказывай, – сказал я, – откуда и как вы забирали барана.
Пекарский показал на старый сарайчик, сплетенный из прутьев, который когда-то был обмазан глиной с кизяком, но теперь весь просвечивал.
– Вот отсюда, – сказал Пекарский. – Мы даже не заходили во двор, просто сделали дыру позади сарая.
– Так все и было, – сказала старуха. – Только я все равно не верю в честных воров. Я жизнь прожила, и столько их видела. Особенно в тридцатые и сороковые годы. Бедно народ жил, а они обирали даже самых бедных. Теперь-то я хотя по миру не хожу. Поросенок есть и две овцы остались. Зимой будет из чего носки связать. Картошки вот накопала полтора мешка, свеклы да моркови немного. А молоко и масло мне старой уже и не положено, пусть молодые едят. Думаю, проживу зиму как-нибудь.
Не дождавшись, когда старушка закончит рассказ о своей безбедной жизни, я попросил ее пригласить понятых из соседнего дома, и начал составлять протокол показа, сфотографировав Пекарского, указывающего рукой на сарай, с помощью фотоаппарата «Зоркий-ЗМ». Понятые пожилой мужчина и его супруга молча наблюдали за моими действиями и внимательно осматривали Пекарского. Потом мужчина вдруг сказал:
– Чем в тюрьму сажать, отдайте нам этого парня. Нам до зарезу тракторист нужен. Такая беда – вся молодежь в город ушла. А мы бы воспитали его. Работы много, баловать некогда. Дом бы ему помогли построить, невесту бы нашли хорошую, от которой бы никуда не ушел. Девки у нас пока еще остались, да вот женихов нету. А этот вроде неплохой парень, нечего ему в тюрьме делать. Ну как, правду я говорю? – обратился он к Пекарскому.
Я посмотрел на Пекарского. Он слушал, глядя себе под ноги, как будто что-то искал там в пожухлой от солнца траве. Оперативник отвел его в машину. Зайдя в дом старушки, которая назвалась Зинаидой Гавриловной Чеботарь, я ее допросил, признав потерпевшей, и предложил написать заявление на признание гражданским истцом по делу. К моему удивлению Зинаида Гавриловна наотрез отказалась.
– Не нужно мне ничего от воров, – сказала она. – Я уже и забыла про этого моего барашка, да суд и не вернет мне его. А в суды ездить я не люблю. Ездить туда – только расстройство одно, и денег на это у меня нет. Пенсию нам в деревне совсем дают малую. Видно считают, что земля нас прокормит.
Я смотрел на нее и думал: как невзлюбил крестьян Ленин в начале двадцатых за то, что они возмущались, когда их грабили освобожденные из тюрем и сбежавшие дезертиры с первой мировой, так называемые пролетарии, так и осталось это на десятилетия. Крестьяне наших деревень уже настолько привыкли к своему положению, что и не претендовали на большее.
Толя Шнур получил десять лет усиленного режима. Соня была осуждена на три года лишения свободы. Славе Пекарскому дали четыре года лишения свободы общего режима. Мне хотелось как-то ему помочь, учитывая его поведение на следствии и жалея его одинокую мать. Я знал, что она не сможет ездить к нему на свидания в далекую колонию, и уговорил начальника камышинской тюрьмы оставить ее сына в виде исключения в этой тюрьме при хозяйственной части почти на королевской должности кочегара.
Позже, когда я однажды прибыл в Камышин по другому уголовному делу, узнал, что бывший король на втором году заключения работал уже слесарем, что позже в жизни ему пригодилось. Выйдя на свободу досрочно, Пекарский женился и поступил работать на завод. Это редкий случай, когда лишение свободы пошло молодому парню на пользу.
Дело врача Волошиной
Село Николаевка Сталинградской области запомнилось мне еще моей ссорой с местной больницей. Хотя ссоры как таковой не было. Какие-то ссоры, и распри были среди работников самой больницы среди врачей и медсестер, а я оказался случайно в эти ссоры вовлеченным по линии прокуратуры. Распри завершились громким профсоюзным собранием, на которое я и был приглашен, не знаю даже в качестве кого, но видимо в роли представителя закона. Конечно, это не входило в мои обязанности следователя, но я согласился присутствовать на этом профсоюзном собрании исключительно для того, чтобы познакомиться с работой больницы и с ее коллективом. Суть в том, что на работу больницы в прокуратуру приходило много жалоб, в том числе на бездушное отношение врачей к больным. Узнав о приглашении меня на собрание больницы, прокурор дал добро.
– Сходи, сходи обязательно, – сказал он, – и посмотри, что там за коллектив. Что-то у них сплошные распри. Бедный главный врач – один среди них мужик, не знает уже что делать. Там делают погоду три сестры-врача. Главный врач – муж одной из них. Так что командуют там сестры, а не он. Я давно собирался туда сходить, но лучше сходи ты.
Собрание было бурным. Действительно верховодили три сестры-врача. Суть разбирательства, как я понял, заключалась в том, что одну из этих врачей медсестра назвала старой девой, поскольку эта врач в свои 35 лет была еще не замужем. Это было принято как высшее оскорбление. На собрании выступили все, лишь я не проронил ни слова. В конце собрания главный врач предложил мне сказать свое, как он выразился, заключительное слово. Я встал и сказал, что мое участие здесь заключается лишь в том, чтобы послушать пустые разговоры в течение целого часа и написать фельетон в газету. Мои слова для собрания были столь неожиданными, что вызвали минутную немую сцену. Люди смотрели на меня молча, и только одна из сестер-врачей иронически улыбаясь, сказала:
– Вы, пожалуй, это можете написать даже в стихах.
– Спасибо, – ответил я, – я учту ваши пожелания.
В этот же вечер я написал фельетон в виде басни, и утром на следующий день отнес его в редакцию местной газеты, где иногда печатал свои статьи и фельетоны, касающиеся преступности и беспорядков в районе. Басня была напечатана в этот же день и, чего редактор даже не мог представить, произвела впечатление разорвавшейся бомбы. К вечеру ко мне в кабинет вошел прокурор Анатолий Викторович Копенкин и спросил не вызывали ли меня в райком партии. Я ответил, что нет, не вызывали, и поинтересовался по какому поводу меня могут вызвать.
– По поводу твоей басни. В райком поступила жалоба от врача Анны Владимировны Трофимовой. Она восприняла твои стихи как публичное оскорбление. Это серьезное дело.
– А Вы читали мою басню? – спросил я.
– Прочел, конечно. Кроме того, сам редактор звонил мне и страшно ругался, говорит, нельзя так обижать женщину.
– Где он в басне увидел женщину? Там одни звери – лисы да зайцы. Лев, правда, еще среди них присутствует, но женщин нет, ни одной. Да и события происходят в лесу.
У меня зазвонил рабочий телефон. Звонил редактор газеты.
– Как Вы смели меня обмануть?! – гремел он в трубку, – Почему не сказали о действительном содержании басни? Теперь женщина обвиняет меня, и идет жаловаться в высший орган. Я буду отвечать перед райкомом партии. Пушкин писал эпиграммы, но он не подставлял редакторов и т. д.
Мне было лестно сравнение меня с самим Пушкиным. Я извинился, сказав, что зайду и все объясню, что в басне нет и намека на конкретных лиц, и если кто-то себя узнал в образе какого-то зверя, то я здесь не виноват. Значит, басня просто близка к жизни.
В райком меня так и не вызвали. Редактора тоже не наказали, так – как, видимо, поняли, что нелепо в басне искать оскорбление конкретных лиц, и тем самым еще более усугублять положение оскорбившихся.