Страница 13 из 17
5 день пыльника. Беральдос, север Валанты
Мигель Хорхе по прозванию Ревун
С трудом продрав будто залепленные тиной глаза, Ревун увидел перед собой давешнего белобрысого актеришку, грызущего орешки и швыряющего скорлупки на пол. Попытался приподняться и, помянув Хисса, плюхнулся обратно – шакалий сын связал его. Сквозь липкий, гудящий туман в голове всплыло последнее, что он видел – эта же смазливая физиономия с робкой улыбкой и тьмой Ургаша в глазах. Улыбка никуда не делась, только стала наглой и снисходительной, тьма же исчезла бесследно.
«Ткач. Проклятье! Вот везет на выродков. Надо ж было принять убийцу за шлюху! Но что ему надо? Неужели Пророк?!»
Пророк был единственным, что могло бы заинтересовать гильдию. Несущий Свет, Провозвестник Чистоты и Вечного Блаженства. Родной брат белобрысой твари, лишь прикидывающейся человеком: раз поглядев в глаза ткачу, Ревун больше не сомневался в том, что за сила помогает Пророку.
«Светлая, дай быстрой смерти, – сообразив, зачем убийца оставил его в живых, взмолился Ревун. – Не отдай меня отродью Бездны!»
– Ну?
Равнодушный голос словно ударил под дых, вышибив весь воздух.
– Ревун я. Шайка вот своя… была… – невольно Ревун скосил глаза вправо, где лежал в луже крови его помощник. Волна животного ужаса вновь накрыла его, на пару секунд лишив речи.
– Угу. С проповедником знаком?
Орешек захрустел на крепких зубах ткача.
– Знаком, а то. Вербую мужичье в Армию Справедливости, вот как этих…
Ревун кивнул на трупы, глубоко вздохнул, как перед прыжком в ледяное море, и принялся выкладывать все. Подряд. Пока он рассказывает – он жив, и даст Светлая, ткачу нужны только его слова, а не его жизнь.
Он сказал все – и как прибился к Пророку в самом начале, почуяв будущую кровь и выгоду. Пожаловался, что Пророк ему не доверяет. Никому не доверяет. И вместо сытной вольготной жизни под Пророком – кракеново дерьмо! Проповеди, молитвы, снова проповеди и молитвы! Баб не тронь, дома не жги, добычу всю отдай. И вокруг него одни фанатики! Как понадевали белые балахоны, последний разум и растеряли. А все равно Пророк их тоже не слушает. Вообще никого не слушает! И чуть кто не то слово скажет – все, измена, и на растерзание толпе. А толпа и рада. Верят каждому его слову, смотрят в рот…
– А ты, значит, не фанатик? – мягко спросил ткач.
– Нет! Я свободный человек! – Ревун поежился, вспомнив страшные глаза Пророка: черные, без белков, словно не человек, а демон. – После рудников-то, знаешь, как! В кабалу не полезу, нет. Не дурак я. Был бы дурак, на руднике бы сдох… Что смотришь так? Нашему брату податься некуда. Думал, хоть этот… Я человек простой. С вожаком ссориться мне не в масть, а под ним жить можно. Лишь бы это, подальше от начальства и поближе к кухне.
– В кабалу не полезешь, говоришь, – хмыкнул ткач и разгрыз еще орешек: Ревуну показалось, что хрустнули не скорлупки, а его собственные кости. – С этого места поподробнее.
– Да что там, – вздохнул Ревун. – Он как глазищами своими страшенными сверкнет, так и все. С ума сходят. Были люди, стали эти, как их. Зомби, точно! Скажет Пророк «прыгай», и все прыгают. Скажет «умри», лягут и умрут. Я ж видел, слушай! Он сам к королевскому войску вышел. Полк, значит, строем на ворота. Мечи наголо! На рожах – месть, всех поубивают к сраным кракенам! Генерала-то их, Медного, ранил один их тех, зомбей. Людишки разбежались, ясно дело. Даже Чистые, на что дубье, и то усрались. А Пророку хоть бы хны! Влез такой на стену, весь в белом. Этот – и в белом, а? И это, руками этак вверх, весь такой благостный… Я что тебе скажу, придурки они! Арбалетов нет, да? Один залп, и все. Готовенький Пророк. Нашпигованный! А они… эх…
Ревун сглотнул – в горле совсем пересохло.
Ткач снова хмыкнул, хрустнул орешками и понюхал кувшин с пивом. Сморщился, фыркнул. И глянул на Ревуна.
– Что, пить хочешь? Дрянь же.
Ревун кивнул, не понимая – издевается ткач или в самом деле пива предлагает?
Кувшин тут же оказался у рта, наклонился – пиво потекло по усам, по подбородку. А, надо же пить! – опомнился Ревун и сделал несколько глотков. Большая часть все равно пролилась на рубаху, груди стало мокро и липко. Но язык снова шевелился, а не присыхал к небу.
Ткач поставил пустой кувшин, кивнул: продолжай.
– Да что там… Рот свой поганый открыл, и все. Святостью всех заморочил. Голос-то у него нелюдской. Людского за пол-лиги не разберешь, а этот – вроде тихо так говорит, а слыхать! На весь город слыхать, чуешь? Так это, мечи-то опустили, заслушались, и все. На колени. И слава Пророку. А кто не славу, тех свои же порвали. В клочья. А лица-то, лица, словно их Светлая в макушку поцеловала… – Ревун передернулся. – И так везде. С кем заговорит – все, был человек, и нет человека. Много, если один из сотни не сбрендит.
– И как тебе удалось не попасться? Или Пророку все равно, верят ему или нет?
– А я притворялся таким же чокнутым, как все. И на колени падал, и предателей топтал… Только в глаза ему не смотрел.
– И что глаза? – ткач закинул в рот еще горсть орешков и улыбнулся, добренько так.
Если б он вытащил тесак или прикрикнул, Ревун бы еще посомневался. Но после этой улыбки сам бы зарезался, да ножа нет.
– А как у тебя. Тьма. Как затеется проповедовать, так оно сразу… Будто не человек. Демонские глаза. Ужас ледяной! Смерть! Сам все про свет и чистоту, о народе радеет, а в нем – Бездна, вот те круг!
– Кто-нибудь еще рядом с Пророком это видит?
– Были такие, как же. Язык надо было за зубами держать потому что! Не в масть вякнул, и покойник. Может, кто еще притаился, да я не знаю. Вот те круг, не знаю!
На последних словах голос Ревуна сорвался. Ужас перегорел, и им овладела злость – на Пророка, на тупых дружков, сцепившихся с Темной тварью, на весь несправедливый мир.
– Не ори, – ткач поморщился. – Что этот самозванец проповедует, подробнее.
– Куда ж подробнее-то… Говорит, засилье Тьмы, всем дорога в Бездну. А единственный путь к спасению – уверовать, очистить землю от скверны и вознестись в Светлые Сады. Помешался на чистоте! Говорит, поля родить не будут, пока не рассеется тьма, и жены нечистые принесут нечистых детей, потому как неверные все… Кракеново дерьмо это. Всех женщин объявляет нечистыми и отдает на потеху толпе. Сам на них не глядит, чистоту блюдет. Воздерживается! А по ночам из его шатра мертвых пацанов тащат! – Ревун почти кричал: проклятый лицемер Пророк, собирает сливки, а другим за него умирать. – Ненавижу! Зачем подался к нему!
– Не поздновато раскаялся? Я не жрец, грехи тебе отпускать. – От насмешки в голосе убийцы Ревун увял. – Что там с армией?
– Сброд. Из толковых военачальников один Альбарра, и тот тяжело ранен. Пророк его бережет, лекарей к нему тащит. Говорит, генерал через страдания пришел к истинной вере. А по мне, Медный его морочит: дурь это, по деревням петлять. На той луне могли бы взять Иверику и дойти до Беральдоса. Народу-то много, одних солдат под тыщу, лихих сотни три, да селян толпень. Дисциплины никакой, окрестные села разграбили, скоро голодать начнут.
– Неплохо разбираешься для лихого человека.
– Так я ж на флоте служил четыре года, пока на рудники не угодил…
– И в порядке охраны разобрался?
– А то. Да там и порядка-то нет. Каждый вечер и каждое утро тычет наугад, в какой отряд попал, тот и охрана. Только к нему подобраться непросто. Он самых чокнутых приблизил, назвал Чистыми Братьями. Они и еду носят, и пацанят приводят, они же и закапывают.
– Спит один?
– В шатре один, а вокруг шатра человек двадцать. Эта… слышь! Могу провести к Пророку. Ну, вроде как менестреля… Проще будет, а? И выбраться помогу, меня там каждая собака знает.
В Ревуне всколыхнулась отчаянная надежда. Ткач выглядел совсем мальчишкой. Ревун понимал, что милость Темного – что сухая вода, но надо попробовать еще хоть немного потянуть. Удавалось же морочить Пророка. Может и этот поведется. А что? Он и в самом деле проведет к Пророку, авось одно Хиссово отродье другое отродье и прикончит. Все воздух чище станет.