Калигула

Не поддавайся этим чарам, потому что если, к несчастью, ты задержишься там до прихода дня, мёртвые в отчаянии пропадут и у тебя не останется надежды кого-либо вызвать. В определённое время ты сам узнаешь, что должен попрощаться с ними, хотя это и разрывает тебе сердце. Дай сгореть последнему кусочку благовония, а потом возьми лампу и лёгким дуновением погаси её. Потом в темноте, с погашенной лампой, остывающей у тебя в руках, найди на ощупь дверь и выйди, и поднимись по ста двадцати ступеням первой лестницы, пока утренняя заря не осветила пески».

Но действительно ли старый жрец говорил всё это? Или воспоминания смешались с его тревожными снами?

Император ворочался в постели, думая, что он один, а уже давно настал день, и на него, склонившись, смотрела Милония.

Он взволнованно начал говорить:

— Мы вдвоём... — но прервался, потому что она вдруг обняла его и прижалась к его груди.

Он чувствовал кожей её лицо, и Милония казалась маленькой и такой нежной, что он погладил её по голове и тоже прижал к себе. Она в самом деле маленькая, подумал он, эта единственная душа, действительно любящая его, и так крепко.

Милония подняла глаза под копной ещё не причёсанных волос и в полной тишине, всегда царящей в императорских дворцах, когда все думают, что императору удалось уснуть, прошептала:

— Ты сказал «мы»... ты и я...

Он с нежностью посмотрел на неё и не смог понять, что это местоимение было для неё головокружительным, было признанием, что, отдаваясь ему столь горячо и полностью, она проникла в него и укоренилась там.

Но Милония никогда не разговаривала — за неё говорили её глаза, волосы и руки. Император обнял её и прижал к себе так, что она вскрикнула и чуть не задохнулась. А он повторил в утренней тишине:

— Я и ты, мы вдвоём, поедем в Египет...

— О... — выдохнула Милония.

— Я сейчас думал. Я не спал. От этой тишины, что поддерживается вокруг, никакого толку.

Он не признался, что эта мысль: «Подальше от Рима», — проникла ему в голову, как в темнице узнику приходит идея о бегстве, а вместо этого сказал:

— В Египте помнят моего отца, и то, что он сделал, и как расстался с жизнью.

И пообещал:

— Мы поедем туда, куда ездили Марк Антоний с Клеопатрой. В Юнит-Тентор.

Он не сказал трепетавшей в его объятиях женщине, о чём были его долгие и печальные мысли. А ночью спрашивал себя, что останется от потока идей, рождённых в эти годы. Говорил себе, что приходится постоянно бросать камни на страшные чаши весов, но он остаётся один, а чаши — неподвижными.

Под конец своего первого года правления, открыв, что власти нужны когти, он сказал себе: «Нужно писать. Но письмена хрупки: одно движение — и они в огне».

Стояла весна, и в последние часы ночи пел соловей. Гай слушал с закрытыми глазами, пока тот не замолк. Он думал, что, возможно, Август запечатлел свою историю в бронзе и мраморе после таких вот мыслей, и пообещал себе: «Я оставлю письмена на камне храмов, как древние фар-хаоуи».

В ту ночь родился его грандиозный египетский проект. И, как он догадывался, ни один историк никогда не расскажет о нём — только камень.

Погладив женщину по голове, император сказал:

— Я видел храм Юнит-Тентор с моим отцом.

Германик тогда прошептал: «Это целая библиотека из камня...» На обширных гранитных поверхностях — на стенах, потолках, капителях с изображением богини Хатор, створках и проёмах дверей — были высечены вся история, наука, египетские таинства, головокружительная череда образов без единого промежутка хотя бы с ладонь.

Император продолжал:

— Я видел вокруг хема ниши, где когда-то хранились ритуальные принадлежности: золото, электр, благовония, музыкальные инструменты, священные одежды. Но эти ниши обвалились и опустели, там осталась только память — высеченные на стенах письмена. Жрецы открыли для нас каменные люки, и мы спустились в подземелье и увидели там надписи пятнадцативековой давности. Нам сказали, что внутри огромных пилонов высечены маленькие углубления, покрытые другими тайными письменами, такими древними, что в некоторых упоминается имя фар-хаоуи Мерири. Во время вторжения Августа их замуровал и, и больше никто не знает, где их найти. Однако они там. Жрецы говорили, что их найдут через много-много веков.

Милония слушала, и в голове у неё билась одна мысль: «Уехать с ним из Рима, подальше от этих дворцов с тысячами дверей, где на каждом шагу встречаешь перешептывающихся сенаторов и их женщин, которые колют тебя ненавидящими взглядами».

Император вспомнил, как жрец из Юнит-Тентора посоветовал Германику: «Оставайся здесь», — и не понял, было ли это предложением или предостережением.

В душу Гая Цезаря запало это воспоминание, и он сказал Милонии:

— Я велел установить в Юнит-Тенторе памятник моему отцу — огромный зал с двадцатью четырьмя колоннами, подпирающими потолок. И велел, чтобы там высекли на века историю Юлия Цезаря и Клеопатры, а также их сына, предательски убитого Августом. А теперь мы вдвоём вернёмся туда.

Милония едва заметно дрожала, и император, прижав к себе всё её тело, спросил, не замёрзла ли она. Она отрицательно покачала головой и не сказала, что, если чувства её не обманывают, в Юнит-Тенторе может родиться второй ребёнок римского императора.

— Мы поднимемся вверх по Нилу, — мечтал император, помня про Юлия Цезаря, спросившего Клеопатру, сколько источников питают эту реку и где рождается с начала времён бесконечное течение её вод, потому что ничто и никогда не вызывало у него такого страстного желания узнать ответ. — Мы высадимся на острове Фи-лак, — пообещал он. — Храм Исиды кажется каменным кораблём на реке под сверкающим небом. А вокруг два гранитных берега и пустыня, рыжая, как лев. Но портик, куда ты ступишь, сойдя на берег, не достроен, и я велел его достроить. И велел высечь там моё имя.

VII

ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ ДЕНЬ ЯНВАРЯ В ЗАЛЕ ИСИДЫ

Власть — это тигр, спрятавшийся на скале.

ТОНКОЕ ИСКУССТВО ДЕЗИНФОРМАЦИИ

«Как мы ошиблись в тот мартовский день, — думал сенатор Валерий Азиатик, глядя на своих возбуждённо спорящих друзей. — Мы поверили слову этого грубияна и пьяницы Сертория Макрона, что манипулировать “мальчишкой” будет легко. За этот просчёт Макрон поплатился жизнью, а если так пойдёт и дальше, то поплатимся и мы».

Он сидел отдельно от других и со злобной ясностью, как напишет один историк, анализировал про себя действия императора, области его активности, многообразие его интересов.

«Поездка в Галлию, чтобы уничтожить Гетулика... Германские охранники — живая крепость... Злосчастные документы Тиберия, оглашённые таким образом: некоторые из нас настолько ненавистны в народе, что прибывают в курию, закрывшись в лектике плотной занавеской, потому что больше не смеют показываться на форумах, а другие схоронились в деревне. А он разъезжает верхом, как варвар, и за свои четыре года проехал больше, чем иные за двадцать. Проскакал верхом по всему побережью от Рима до Регия. Запугал знать и чиновников хуже Тиберия. Разослал послов за все границы — и хвастает, что мы нигде не воюем, ни одной войны от Рейнадо Евфрата... За четыре года, всего четыре... Его ум — кошмарная мастерская. Он начал все коварные реформы, которых популяры просили двадцать лет... Этот фригийский колпак, отчеканенный на монетах, — он опьянил римлян, дав им возможность голосовать. А когда умер один сенатор — а все мы не молоды, — его место заняла варварская морда, еле говорящая на латыни. Он изменил моду в одежде. Свёл с ума молодёжь — она вся за него».

При каждом воспоминании возвращалась глубокая боль. «Ему всего двадцать девять...» И с тихим страхом Азиатик заключил: «Если империя станет такой, как он хочет, от того, что мы имеем сегодня, не останется ничего».