Калигула

Этот разговор, обрывочный и пугающий, был хуже молчания, и мальчик поспешно заверил учителя:

— Не спрошу ни у кого.

Но его беспокойство нарастало.

— А почему они упомянули императора?

Залевк понимал, что из этой головы не изъять неуёмного любопытства, и всё же, принуждённый к глухому молчанию своим положением раба, не ответил и ускорил шаги, так как увидел, что на дороге к каструму собираются беспорядочные группы легионеров, и похоже, что постоянная железная дисциплина уже ни для кого ничего не значит. Он понимал, что в этих мощных легионах может быстро вспыхнуть бунт, как пожар от брошенного в солому факела. Такое уже случалось в правление Августа и особенно часто при Тиберии, ненавистном в качестве полководца и ещё больше — императора.

Но мальчик остановился как вкопанный и спросил, почему Тиберий получил власть вместо братьев его матери.

— Если не хочешь, чтобы я болтался у конюшен и мне все рассказали конюхи, расскажи сам.

Учёнейший раб — никто не знал точно ни его истории, ни несчастья, обрушившегося на него и приведшего к нынешнему состоянию, — свернул в глухую улочку и осторожно начал говорить:

— Однажды божественный Август повстречал женщину, которую, как ты слышал, эти конюхи называют Новеркой. На самом деле её звали Ливия.

— Когда это было?

— Полагаю, с тех пор прошло шестьдесят лет.

Дистанция безграничная для ребёнка, и мальчик недоверчиво замолк, а грек поспешно продолжил, чтобы избежать вопросов:

— Когда Август её повстречал, ей было семнадцать, она была замужем и имела ребёнка. Вот этим ребёнком и был Тиберий.

— А почему её называют Новерка? — сгорая от любопытства, спросил мальчик.

Они остановились на углу, и Залевк бросил взгляд на беспокойные перемещения солдат по Чертополоху.

— Новерка — значит мачеха, потому что у Августа была дочь, Юлия.

Он уклонился от уточнения: «Единственный родной ребёнок». А мальчик сразу же спросил:

— Та, которую сослали в Регий и которая умерла как нищенка?

В отчаянии от такого допроса учитель сдался:

— Да, она, мать твоей матери. — И, стараясь спасти ситуацию, быстро добавил: — Но она не всегда жила там, сначала она была на Пандатарии.

Мальчика взволновало это название, которого он никогда раньше не слышал, и он спросил, что такое Пандатария.

Залевк начал объяснять:

— Один остров, — но прервался, потому что вокруг претория раздались громкие и злобные голоса.

Он попытался снова направиться туда, но мальчик остановил его.

— Я хочу знать вот что: когда Тиберий сделался императором, три брата моей матери были уже мертвы?

Учитель устало выговорил, словно измученный пыткой:

— Двое старших — да. А третий был ещё маленький, примерно как ты теперь.

Он снова двинулся вперёд.

— Отчего они умерли?

— Вдали от Рима шла многолетняя война, — сказал Залевк. Ему никак не удавалось придумать ответ, поэтому он обошёл эту историю и заключил: — Когда же умер и Август, сенаторы избрали Тиберия.

— А где был мой отец?

— Здесь, он сражался с этими варварами, которые вечно восстают.

Учитель воспользовался случаем, чтобы прочесть короткую лекцию:

— Прав был Посидоний Арамейский: barbari immanes[8].

С дороги доносились всё более громкие и возбуждённые голоса.

— Но ты не сказал мне, что случилось с последним братом моей матери.

— Не знаю, — соврал Залевк. — Он жил далеко.

Мальчик отстал от него и направился на площадь. Вопреки обычаю здесь беспорядочными кучками, сбившись ближе к середине, толпились солдаты. Командир преторианских когорт, телохранителей дукса, преградил ему путь и с неодобрительным жестом вернул его чересчур снисходительному учителю.

— Дукс Германии заперся во внутренних покоях с командирами легионов, — тихо пояснил он.

Со всех концов каструма подходили другие командиры и в волнении собирались на площади.

— Его вызывают в Рим! — злобно крикнул кто-то, и мальчик тут же спросил:

— Кого вызывают в Рим?

Ему не ответили, но догадка вызвала тревогу. В самом деле, через второго неожиданного посланника из Рима пришло известие, что победоносного и всеми любимого Германика лишили командования. Среди солдат, командиров, трибунов начал зреть мятеж. Но вышел трибун Гай Силий, и командиры на площади прекратили дискуссии, поскольку его появление всегда объявляло о прибытии Германика. Это знал и мальчик. Действительно, вскоре появился молодой дукс в окружении других трибунов. Он увидел беспорядочное сборище и ничего не сказал, но улыбка сошла с его лица.

Германии умел находить общий язык со своими подчинёнными, в каком бы низком звании или должности они ни были, какой бы утончённой культурой либо, напротив, неотёсанностью ни славились. Ему были в высшей степени свойственны человечность и непосредственность. «Civile ingenium, mira comitas»[9], — кратко, но с сожалением напишет столь мало склонный к похвалам историк, как Корнелий Тацит. Но для других, в Риме, эти качества явились поводом к тревоге и неугасимой ненависти.

Как только Германии вышел, хор злых голосов зазвучал с удвоенной силой:

— Тиберий боится тебя... Он тебя ненавидит, потому что ты победил там, где он проиграл... Он хочет отнять у тебя легионы...

Возникла толчея, давка усиливалась. В прошлом многих пугали подобные голоса и взгляды, коллективная сила такой мощной военной машины, сознающей свою силу. Чуть позади, вдоль Чертополоха, выстраивались выходившие из казарм солдаты и даже кузнецы и маркитанты, даже колоны — рабы, приставленные к обозам. Их собиралось всё больше, они заполнили всю улицу. Даже самые строгие декурионы и центурионы не вмешивались в это, и было заметно их грозное единодушие.

Германии; молчал, так как гневные крики этих людей выражали правду.

— Ты командуешь самыми сильными легионами в империи, — ревела толпа, — и не можешь позволить вот так отнять их у тебя!

В первом ряду стояли трибуны грозных легионов: тринадцатого, двадцать второго, одиннадцатого.

— Мы поставили на колени тысячи германцев, так неужели не сможем напугать шестьсот престарелых сенаторов?

Над другими возвысился суровый голос одного из трибунов:

— Пусть императора изберут люди, рискующие жизнью для защиты границ, а не нежащиеся в термах сенаторы!

Слово «император» возникло как молния из чёрных туч, и крики поднялись ещё громче. Ранее, в век гражданских войн, уже было однажды, что эти легионы, размещённые вдоль дороги, построенной Римом для завоевания северных земель, с пугающей скоростью направились обратно на юг, чтобы привести к власти избранного ими человека. Послышался чей-то голос из толпы:

— В Риме мы к тебе присоединимся. Как в своё время пошли за Юлием Цезарем. Рубикон всё ещё на прежнем месте...

Эта знаменитая речушка к югу от Равенны была границей, которую закон запрещал пересекать войсковым легионам, движущимся по направлению к Риму. Пересечение этой границы означало мятеж против Республики. Но Юлий Цезарь её перешёл и захватил власть.

Мальчик Гай затесался в толпу, проскользнув меж локтей командиров. Учитель пытался удержать его, но один из трибунов прорычал:

— Эй, отстань от него! Пусть сам учится.

Толпа кричала:

— Вспомни, как Тиберий выхватил власть из рук Новерки!

Хор голосов громко выкрикивал оскорбления, которые маленький Гай узнал, присутствуя при страстных спорах между солдатами, но теперь эти слова казались потрясающими, поскольку целили в мать императора.

Действительно, шли разговоры о восстании, и мальчик затрепетал от охвативших его чувств, когда один старый трибун в панцире, тяжёлом от медалей, полученных в десяти кампаниях, крикнул Германику:

— Когда Тиберий украл у тебя власть, ты был здесь и не мог ответить!

После яростной борьбы между популярами, хотевшими избрать Германика, и оптиматами, которые делали ставку на Тиберия, сенат в конце концов склонился на сторону последних.

8

Ужасные варвары (лат.).

9

«Гражданская благонамеренность, редкостная обходительность» (лат.).