Прекрасный Старый Мир

— Именно, Клавдий Васильевич. Вы отменно удачно сформулировали: ВСЁ падает. Орбиты — траектории падения. Вся наша Галактика — это вечное падение. Но леший с ней, с Галактикой, пока. Итак, любой «перелёт» в нашей Солнечной системе, — голосом я обозначил кавычки, — есть лишь смена объекта, на которое производится падение. Не падаешь на планету — падаешь на Солнце. Орбиты — траектории падения. И, соответственно, это надо воспринимать как данность, проводя расчёты. Иначе произойдут подобные казусы, — потыкал я в доску, со схемой к бесам улетающей ракеты.

Собственно, подобные лекции были не единичными, но мне потребными: в перспективе я себя, как конструктора лоханок космических, не зрел. Точнее так: ежели у меня всё выйдет, ежели стану терапефтом омолаживающим как себя, так и подруг, то первую сотню лет я точно хочу заниматься информационными технологиями во всех аспектах, совершенствоваться как одарённый, да и узнавать, что это за бесовщина такая — эфир.

Соответственно, вполне важное и востребованное направление освоения пространства и выпихивания туда всяческих пассионариев, которым жизнь не мила, дай что-то поменять — дело архиважное. Но пусть ентим занимаются специалисты, к этому имеющие склонность, желание, ну и знания необходимые. Собственно, моя лекция насчёт вечного падения — один из этапов подготовки оных. Так-то, в идеале, появляется некий «гениус», который смотрит на мир «под иным углом». А через какое-то время так смотреть начинают все. Ну, безусловно, из тех кто на Мир смотрит, а не в грязюке копается, причем не в прямом смысле.

Впрочем, сказать, что всё прошло легко — нельзя. Была у нас трагедия, которую я первое время считал вообще катастрофой. По мнительности своей, но так.

Итак, отгрузила нам лавровая лаборатория три двигателя экспериментальных. Как раз я вопрос с импульсами решал, поскольку вопрос остального отработался. И вот, рукосуи криворукие, балбесы лаборантские, завороженно взирая на голубоватое пламя, творили дичайшую дичь.

То есть, воздействие одарённого на поток плазмы был нужен. Но не непосредственно, а опосредованно, путём выработки электроэнергии. Ежели одарённый совсем искусный (я, признаться, к таковым не относился), то с минимальными потерями мог воздействовать на магнитное поле, оптимизируя ускоритель.

Соответственно, в тестовом лаборатории-полигоне надо было сидеть и питать генератор, через лютое по толщине, композитное, углеродо — кремниевое стекло любуясь результатом или на показания приборов.

Но долбобесы из лаборантов, в количестве двух рыл, стояли РЯДОМ с двигателем, непосредственно воздействуя эфиром на него. А ещё два долбобеса, в аналогичном количестве рыл, сидели перед приборами… с открытой дверью! Вт просто, дурачьё суицидальное, разгневался я, вырубая всё оборудование и устраивая придуркам головомойку.

После чего наклепал табличек, как с техниками безопасности всяческими и пугательными надписями, так и мудрыми высказываниями, вроде «Голова — друг человека!», «Смерть по глупости — не есть уважительная причина, для неявки на службу!» И прочих мудростей наклепал, с замом разговор имел, после чего Васильич и сам имел церебральный коитус с персоналом в общем, ну и с четырьмя бесоёбами в частности.

Вот только ни беса это не помогло. Расследование показало, что два бесоёба из четырёх (два впечатлились нашими талантами с Васильевичем, в церебральном любострастии, и бесоёбами быть перестали) продолжили эксперименты с двигателем. Правда, в неурочное время и в тайне.

Итак, хоть были они бесоёбами, но не беспросветными и окончательными идиотами, за керамическим патроном они следили. Но, не учли своего эфирного рукосуйства — они отклоняли поток плазмы в одном направлении, проверяя целостность патрона «в общем». Итог закономерен: керамика в процессе их «экспериментов» протёрлась в одном месте до дыр, двигатель, созданный УЖЕ с учётом керамики, за минуту перегрелся, в итоге все твёрдое топливо воспламенилось. В данном случае уместнее сказать — детонировало.

Итог: к бесам разнесённая лаборатория, загубленный двигатель, придурков испарило, до, фактически, костей.

И вот, прихожу я на службу, ну и зрю суету, панику и прочее неустоение. Выслушиваю зама и начинаю обтекать: тут намечался чисто полисный момент: будучи руководителем этих долболюбов, я ОТВЕЧАЛ за их дурные деяния. Да и жизни ихние, в рамках службы. Клавдий Васильевич, к слову, также, но он — на полшишечки. А я по полной, с занесением в личное тело. Не говоря об имущественной ответственности, которая, прямо скажем, на фоне пары трупов смотрелась бледно.

Притом, на тот момент, ни расследования толком ещё не было, ничего не известно, кроме факта аварии. Сказать, что я перепугался ил ещё что-то подобное — не скажу. Но напрягся изрядно. Направился к Главе Академии, сообщил об аварии, сам попросил провести расследование. Изяславыч на меня повзирал хмуро, да и назначил расследовательную комиссию.

А я сотрудникам расчёты выдал, да и уселся в кабинете своём, думая, с мордой мрачной. И ни беса мне надуманное не нравилось, но и свои действия я осудить не смог. Разве что к бесам выгонять всю четвёрку. Но основания на это не было. Единственное что — введение отдельного пропускного пункта к лаборатории-полигону в голову приходило. Так не принято такое было! Имеешь доступ к лаборатории, ну, или нет. Доступ «по записи» и прочее подобное просто не практиковалось.

Но тут от комиссии всё зависит, как интерпретируют, как что. В общем, что я получу по шапке, я не сомневался: вопрос в том, насколько.

— И что будет, Ормоша? — жалобно спросила Мила.

— Леший знает, — честно ответил я. — Надеюсь, от работы не отстранят. А штраф и прочее потянем, думаю.

— Потянем, конечно, — покивала Мила. — Да и не виноват ты, — на что я пожал плечами.

К обеду прибыла Люц, поужасалась, покислела, да и осталась с нами, считать и печалиться.