Тревога

Это «и мне» он выделил особо. С гордостью в голосе.

— Да почему? — не унимался Крянев.

— Вот ты, племянничек, непонятливый, — Орфей хмыкнул, — старики его видят потому, что подсознательно чувствуют: им… пора, так сказать. А я потому, что в свое время пережил клиническую смерть.

— Стреляли… разборка, что ли какая-то? — не смог удержать Алексей собственное любопытство.

— Да какая на хрен разборка! — рявкнул Орфей. — Ты, паря, всяких «Бандитских Петербургов» что ли пересмотрел? Что за штамп из девяностых?! Если человек на джипе, значит, обязательно разборка?

Потом добавил, уже куда более спокойным тоном и, как показалось пристыженно:

— Бухло во всем виновато… некачественное. Да и где его взять, качественное-то… в наше время? Даже когда деньги есть. А может, сердце не выдержало. Сам видишь, я не худенький. А выпили тогда много. Ну и откачали меня еле-еле. Вот с тех пор я для этого автобуса и его пассажиров как бы свой… почти. И фишку эту свою стараюсь применить на пользу людям. А еще пытаюсь следить за собой теперь. Форму поддерживать.

Вроде бы обстоятельно все объяснил, но что-то от понимания Алексея все-таки ускользало. Некая крохотная деталька паззла, без которой все эти кусочки — пропажа дяди Миши, автобус, на котором тот уехал, закат солнца и клиническая смерть Олега-Орфея — не складывались в общую, а главное, внятную картину.

Вот только сам Орфей, похоже, подумал, что и без того слишком уж излил душу. И кому — случайному попутчику. А потому от дальнейших объяснений решил воздержаться. Сделал громче магнитолу — там как раз играла какая-то из композиций «Энигмы», звучавшая одновременно бодренько и экзотично. Словно стену из музыки возвел. Между собою и новыми вопросами Крянева.

И потом, недаром говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Когда злополучный автобус, наконец, показался впереди, Алексей начал понимать гораздо больше. Намного больше, чем смог бы объяснить Олег-Орфей.

Зато гораздо труднее стало уже не понять. Но поверить, что такое действительно возможно. По крайней мере, Кряневу — человеку с естественнонаучным образованием.

Сначала автобус выглядел просто темным пятном. Темное пятно двигалось по асфальту, загораживая вид впереди. И словно поглощая всякий свет. Ни один луч солнца не отразился от автобуса-пятна, не играл бликами на его стеклах и металле корпуса.

Еще фантастичнее автобус выглядел вблизи. Когда «крузак» Орфея поравнялся с ним и пошел на обгон. Казавшийся черным, автобус секунду спустя делался красным, затем зеленым. Буквально на ходу!

Марку его тоже определить было трудно. Из детища отечественного «ЛиАЗа» он мог внезапно перевоплотиться в «Икарус» родом из Венгрии. Из «Икаруса» — в продукт концерна «Мерседес». А затем в советский «пазик», снятый с производства еще до рождения Алексея.

Поневоле Кряневу вспомнился любимый физиками кот Шредингера, чье состояние, как известно, не может быть определено однозначно. Автобус, за которым гнался Орфей, был таким же, как этот теоретический кот, эталоном неопределенности. А может, просто обобщающим образом понятия «общественный транспорт». Представлений о нем в этой местности.

Но главное: автобус не в теории существовал. А реально мчался по асфальту, деля не шибко широкую дорогу с «крузаком» Орфея. Отрицать его наличие было таким же бессмысленным делом, как отвергать факт существования пули, только что попавшей тебе в голову.

Наконец «крузак» вырвался вперед и, совершив ловкий, почти как в кино, разворот перегородил собой проезжую часть.

На несколько мгновений Алексей весь сжался изнутри. Ожидая, что автобус просто протаранит машину на ходу да поедет дальше.

Еще эта призрачная фигура могла, по его мнению, пройти сквозь «крузак», точно облако. Или что-нибудь нематериальное.

Но автобус просто затормозил резко. И остановился, одновременно прекратив свои упражнения в перекраске и смене формы. Стал просто единицей дорожного общественного транспорта. Только незнакомой марки. И с черным корпусом.

— Вперед, племянничек, поспешим! — скомандовал Орфей, сам буквально выскакивая из «крузака» с прытью, неожиданной для его грузного тела. — Время дорого. А вечно он стоять не будет.

Крянев выбрался следом — куда менее ловко и несколько медленней.

Оба человека быстрым шагом двинулись к автобусу. Автоматическая дверь открылась перед ними.

— Какого… черта?! — выкрикнул седой водитель, лохматый и бородатый, с которым Алексей и Олег едва не столкнулись на входе.

На груди водителя Крянев еще заметил бейджик с надписью «лучший работник столетия».

— Какого, какого. Видно, кореша твоего, — так ответил на его возглас невозмутимый Орфей.

— Вас не должно быть здесь! — кричал водитель, чуть ли слюной не брызгая, да бесцеремонно тыча пальцем то в Алексея, то в Олега. — Тебе еще долго здесь не место. Живи и радуйся жизни… снаружи. А ты, хоть и задолжал мне поездку, но всему свое время. Успеешь еще прокатиться. Лишнего мне не надо. Пока вы живы…

— Ну надо же! — с деланым удивлением воскликнул Орфей. — Тогда какого… другана твоего, ты везешь на своей колымаге живого?!

И без лишних церемоний отодвигая водилу в сторону, махнул рукой в направлении единственного пассажира автобуса. Михаила Лукича, растерянного старика, занимавшего одно из сидений в салоне.

— Дядя Миша! — вскрикнул, закашлявшись от волнения, Крянев. И шагнул в его сторону.

— Живого, как же! — так просто сдаваться седой водитель не собирался. — Одинокий старик, никому не нужный. Ни дома, ни семьи. Это что, жизнь?!

— А вот этого не надо! — непривычно резким тоном парировал Алексей. — Что значит, «одинокий», «не нужный». Мне нужный, к вашему сведению… племянник я его. И не только мне. Так что не врите, что семьи у него нет.

И решительным шагом подошел вплотную к сиденью Лукича. Положил ему на плечо руку.

— Пойдем, дядя Миша, — проговорил Крянев ласково.

Старик медленно поднял на него глаза, словно бы с неохотой. Взглянул… к отчаянию Алексея, без приветливости, без узнавания. Но несколько удивленно. Как будто видел в первый раз.

— Кто вы? — еще менее охотно проговорил Лукич.

— Леша я. Племянник твой, — все тем же ласковым и терпеливым тоном, будто с ребенком разговаривая, отвечал Алексей, — пошли домой.

— Нет больше моего дома, — со вздохом произнес дядя Миша, и глаза его повлажнели от слез, — сгорел, говорят.

— Видите! — торжествующе воскликнул водитель. — Он сам не хочет. Это его выбор. То, что он здесь. И никто не вправе…

— Не слушай его, дядя, — мягко, но настойчиво перебил его Крянев, — сгорел… это старый дом. Я тебя в новый твой дом отведу.

— Работы нет, — продолжал сетовать дядя Миша, Алексея будто не слыша. — Даже для семьи я чужой. Так кому я нужен?

— Мне нужен, говорил же! — в отчаянии напомнил Крянев. — Любе… это сестра твоя. Да и детям. Они тоже плакать будут, если узнают, что ты… уехал от них… навсегда.

Взгляд Лукича сделался живее. Заинтересованность какая-то вроде появилась. По крайней мере, ушла апатия, с которой старик поначалу встретил своих освободителей.

И Алексей поспешил закрепить успех:

— А то, что работы нет — не беда, на самом деле. Это лишь потому, что тебя на заслуженный отдых отправили. Заслуженный, понимаешь? Ты так много и хорошо работал, что теперь можешь пожить и просто для себя.

Внес свою лепту и Олег по прозвищу Орфей.

— А жизнь, дедуля, — молвил он и на ходу поправился, — ой, простите, Михаил Лукич… любая, даже самая тяжелая жизнь и приятнее, и веселее, чем то, куда можно приехать на этой консервной банке. Уж поверьте, я уже катался с этим… лучшим, блин, работником.

Последние слова он произнес тоном до того резким и брезгливым, как будто речь шла не о лучшем, а напротив о чем-то худшем.

— Да что я объясняю, — продолжал Орфей, — вы-то, Михаил Лукич, небось, тоже и сами видели немало. Видели, слышали… обратили внимание, что из этого автобуса солнца не видно… ну, пока он едет? Даже из автобуса, Карл! Еще до прибытия… хм, в пункт назначения. А если солнца не видать, то можно ли назвать такое место приятным? Не говоря уж про крики. Крики-то вы слышали, Михаил Лукич?