Страница 13 из 16
– Почему не хочешь? Почему? Почему? – Не отступал тот, впадая в детскость. – Ведь ты…
Обрывок фразы так и остался обрывком.
– Кто?
– Не знаю. Сначала мне хотелось назвать тебя матерью.
Мама! Господи! Какое страшное слово из его уст, проносилось в голове Эбигейл, за шиворот которой будто бы выплеснули ледяную воду, отчего спина сплошняком покрылась мурашками. В какой-то момент она даже остановилась: в животе все сжалось, скрутилось, плотный комок подступил к горлу.
– Ладно… А потом?
– А потом… Не знаю. Никем. Никак не хотелось.
– Просто Эбигейл – это самое верное.
Они разместились на скамейке в парке у залива Беррард. В небесном затемнении застыли размазанные кистью пятна желто-оранжевых бликов. Под ними вдали вырисовывались темные силуэты гор. Целое каменное семейство, окруженное домами и машинами мертвыми без человеческих душ. Люди – их искры жизни. Природа же сама по себе. Сама рождается, сама цветет, сама лечится, сама же умирает. Без контроля разумного существа. Долго, медленно, отдаваясь каждому мгновению, вкушая каждый порыв ветра, каждую дождевую каплю, обволакиваясь платьями туманов…
– И тебе нравится вот так вот прохлаждаться?
– Почему же сразу прохлаждаться? – Возмутилась Эбигейл. – На твоем бы месте я бы не отрывалась от этой красоты. Только взгляни туда! – Она боязливо указала полусогнутой рукой куда-то в сторону. – Сколько всего впереди, сколько непроложенных тропинок среди елей, кленов, туй, дугласий и булыжников. А мы всего лишь сидим и наблюдаем отдаленную картину вместо того, чтобы перебраться через залив к тем отдельным кусочкам, что отсюда кажутся нам крошками, которые мы толком и не замечаем.
– Так что же нам мешает?
– Уже поздно, Эдмунд. Может, как-нибудь в другой раз сядем в машину и на весь день умчимся туда, на ту сторону, устроим пикник на одном из холмиков среди хвойных…
Сентиментальные изречения подхватил порыв слабого ветра, разнес их тихую громкость среди зашелестевших листьев. Губы девушки полуоткрыто замерли. Серебристые сережки поблескивали в желтом свете фонаря, свисающего с пятиметровой высоты. Установившееся затишье нарушало лишь шипенье резины за спиной и шарканье задумчивых романтиков в отдалении.
Сонная стая бабочек, вечернее пение птиц, шуршание одежды… Эдмунд никак не мог усидеть на месте, без конца ворочался, когда неподвижная Эбигейл внимание не обращала не только на него, но и прочие звуки. С виду она казалась глубоко задумавшейся фигуркой, будто неизвестный скульптор вывел шедевр, но не получив всеобщего признания, так и оставил его без внимания сыреть на скамейке в парке.
– Ну нельзя же вечно сидеть без дела. Расскажи, о чем думаешь.
Она ответила не сразу, медля, безынициативно и как бы не желая отрываться от раздумий:
– Мысли не поддаются выражению. Это очарованность… Я ведь почти всю свою жизнь избегала природы. Считай, все время в четырех стенах сидела… А сейчас вышла за пределы, засмотрелась. Это какая-то новинка. Эти облака, горы…
– Почему я ничего не чувствую?
– Не знаю, чувства – вещь немыслимо сложная. Может, в тебе еще не уложилась та основа, что открывает кратковременное величие. Может, ты и вовсе бесчувственный, – не помня себя, со злобой процедила девушка.
– Что значит бесчувственный? Ущипни меня, и боль пробежит током по моему телу, я испытываю панический страх, волнение в толпе, неловкость перед красивыми девушками, желание казаться быть лучшим. К тому же, меня одолевает необъяснимая тяга к Дарсии, той официантке.
– Знаю. я мастерски неудачно шучу, извини.
– Ты не думаешь о себе?
– Не люблю о себе думать. Так сложилось, что о себе думать постыдно.
– А я все время тем только и занимаюсь. Кем был, кто сейчас, кем буду? И на каждый из вопросов одни бесплотные догадки. Призраки… И я такой же бесплотный. Где моя материальная наполняющая? Где мое призвание, где мои достижения? Я ведь никто для самого же себя. Ну кто я, по-твоему? Чистый листок, не знающий даже основ, не понимающий общество, отвергнутый самой судьбой. Господи, какой черт проклял, какой ангел отказался от меня, какой силе вздумалось сбросить меня с обрыва, сохранив жизнь, но переломав руки и ноги? Что я такое? Не больше, чем червяк! Бесцельная сущность. Нет во мне никаких стремлений.
Человеку, пронеслось в сознании Эбигейл, человек над тобой вздумал позабавиться, взял тебя, как подопытную крысу, чтобы наблюдать опыты, а мне предоставил контролировать этот эксперимент.
Внимать лепет дальше она не могла: чувство вины рассекало кожу плеткой со вплетенными в нее железными шариками. С чего вдруг оно пробудилось, ведь изначально идея ей самой понравилась? Но кто бы мог подумать, что такое лишение прошлого способно настолько обременить человеческую душу. А впрочем, будь он десятым или сотым подопытным, капля сочувствия не упала бы ей на тело: привычка сформировала бы черствость, как причины формируют условный рефлекс. Однако дело с Флоренсом усугубляла любовь. Человека можно растоптать в лепешку, закидывая камнями-запретами, но дай ему хоть малейшую надежду на осуществление запретного желания, так он потянется за ним дальше, несмотря на боль, град запретов и наказаний.
– И так выходит, что я единственный, кто понятия не имеет о мироустройстве, я единственный из взрослых, который, как ребенок, глуп. Мне следует учиться, а я даже не знаю, за что взяться. Вот чему ты хотела меня научить?
– Не знаю… Не помню…
Эбигейл растерялась, только сейчас заметила, что Флоренс свел колени и по-детски положил на них сцепленные в замок руки.
– Но ты ведь обещала.
– Рассказать об одиночестве?
– Именно.
– Хорошо, Эдмунд, – вздохнула та и поправила волосы. – Люди… Они непостоянны, лживы, притворны и оттого уродливы. Кто напишет тебе гарантии в истинности улыбки? Вдруг она всего лишь маска, орудие манипуляции, чтобы ободрать тебя как липку. А милая улыбка есть самое банальное из существующих орудий влияния. Весь арсенал так разом не перечислишь. Их так много, что только настоящие специалисты, учащиеся десятилетия, способны удержать их в голове и молниеносно распознавать в обыденной жизни, на ее боевом поле, где каждый друг другу враг. А какого же непросвещенным? Они постоянно избегают, как трусливые зайцы, например, телефонных звонков и прочих столкновений. Однажды я видела как люди хранят верность: они одержимы ею до тех пор, пока не остынут, пока не угаснет верность, а потом, когда то случится, начинают прививать эту же самую верность, может, немного измененную, новым объектам любви, с пеной у рта доказывая о бесконечной преданности, вот так та и остаешься один с карманами, набитыми клятвами о невозможности разлуки.
– Но не могут же все люди отыгрывать злых стратегов. Я не верю. Один пример ничему не доказательство. Вы так судите, потому что с вами поступили низко. Вы засекли лишь одного подлеца среди миллиарда неизведанных личностей, но из-за той единственной особи даете однотипную отрицательную характеристику всем оставшимся.
– А вы будто боитесь меня и потому пускаете упреки, используя вежливую форму “Вы”.
Осознание даже бессознательного покушения на святыню не просто стыдит, оно буквально разрывает грудь пулями на клочки, оставляя сплошное кровавое месиво, которое воющим призраком преследует в течение всего остатка жизни, неотступно напоминающего о себе в любые, особенно в самые неподходящие моменты. “Это не я! Нет! Я не мог того сказать!” – первая и простейшая защитная реакция, чтобы хоть как-нибудь смахнуть с себя клеймо осквернителя.
Застигнутый врасплох Эдмунд смущенно опустил голову, а больше он ничего и не умел:
– Забылся, извините…
– Опять! Опять это “Вы”! Сколько можно, Эдмунд? Я тебе не тетя с улицы, а ты не маленький мальчик. Мы равны, понимаешь? И речь свою надо упрощать в полную меру!
Девушка почти что нависла над Флоренсом, от ее открытых частей тела струилось обжигающее тепло, хотя кожа внешне походила на белый мрамор с редкими вкраплениями плоских маленьких родинок. Лишь щеки насытились розовым.