Флакон чувств

Не зная, как еще услужить и чувствуя обязанности перед настырным гостем, который то и дело пялил без стеснения пустыми глазами, горящими чернотой зрачков, но ничего не выражающими, администратор растерянно схватился за газету и насильно пихнул ее в руки Эдмунда.

– Вот, возьмите! Крайне полезная штука!

– Что это?

– Ну как что! Новости! Узнаете, что творится в городе.

Три одиноких розы вяли в вазе, сморщивая лепестки, чтобы те отвалились, облегчив участь зелено-желтого стебля. Администратор перехватил взгляд Эдмунда.

– Это Изи позавчера подарил один студент. Жаль, что так быстро вянут, хотя они практически и не пахли, но все равно приятно наблюдать этот контраст. Хоть что-то новое в этой дыре появилось, а теперь и оно ушло… – Затосковал Келли.

– Может быть, – неоднозначно пробубнил себе под нос Флоренс, не зная, что еще ответить, и поплелся к лифту.

Газета понравилась ему лишь приятным запахом чернил и дешевой бумаги тонких листов. Написанное не затрагивало, не интересовало, не волновало. Просто скучный перебор слов, слившихся в предложения.

Раскрытая где-то на середине книга – несколько страниц перелистнул врывающийся сквозь приоткрытое окно вечерний ветер – на ночном столике приманивала, как бы предлагая бросить безынтересную газету. Только бы и она не выдала сейчас себя за скукотень, подумал Эдмунд, откладывая дешевку в сторону. Единственное обезболивающее. Спасение от мучительного ожидания, когда рвет от всего и даже от затхлого воздуха, который, на самом деле, свеж, но кажется таковым, потому что разум окислился от предвкушения. Сколько еще секундной стрелке предстоит отстучать громом, прежде чем рассеются нависшие облака, прояснится небо, и наконец спустится какой-никакой ангел?

Он пальцами зашуршал страницами – отдельные строки бросались в глаза и гнали читателя прочь от себя подальше: поворачивали к себе спиной, давали пинок и пускали в дальний путь, громко смеясь вслед. Спасения нет. Все безнадежно. Сжираемо смертельной болезнью. Остается лишь терпеть боль без облегчения. Ждать. Сколько в этом слове нераскрывшихся бутонов изнывающего сердца, несмотря на вс. его безумную простоту, глупость, пустоту…

Твердое одеяло обласкало с той мягкостью, какую в него вложили – единственный понимающий товарищ, поглаживающий плечи, спину, ноги… Эдмунд распластался на покрывале; белый потолок то кажется высоким, как небо, то падает почти что на лицо, перехватывая дыхание. В этом одиночестве каждая неровность, каждый выступ и бугорок представляют крайний интерес. По неровному потолку скользили глаза, в голове что-то настырно крутилось. Ураган, безумие, мечущийся взад-вперед страх, игры фантазии…

Почти неслышный, неуверенный, виноватый стук… Он боготворил больше часа слабый отзвук воспоминания этого самого звука, который теперь в номере с разлитым, как лужа спиртного или керосина, одиночеством прогремел пушечными залпами, возбуждая одревесневевший разум, покрывшийся коростой.

– Входите! Входите!

Выпалил Эдмунд, сгорая фитилем от нетерпения. От подступившего волнения он не знал, как и где лучше всего стоять, и потому перепархивал с места на место, от кровати к стене, от стены к столику, от столика к кровати и так по замкнутому кругу…

Походка шаткая, ноги вот-вот подкосятся, лицо – один вопрос: а стоило ли приходить? И одежда ее приобрела строгость: черный пиджак, черные брюки, белая рубашка, волосы собраны в девичий хвостик. Пеструю, немного детскую Эбигейл заменила серьезная задумчиво-печальная женщина. Красивую девушку сменила красивая гордая женщина.

– Я свободна, – тихо изрекла та с порога, не закрывая за собой дверь, будто то не имело никакого смысла.

– А я не знаю, чем себя занять. Вы бы только знали… Знали бы о том кошмаре, что я перенес.

– Вы позвонили мне только из-за дискомфорта в центре общества? Из-за социального бессилия? Потому что больше никого не знаете и узнать не можете?

– Ну…

Любое слово изрекалось бы под флагом лжи, даже самое правдивое «да», потому он, загнанный в ловушку, молчал, а тем временем девушка, уверенно отстучав твердыми каблуками, прорвалась к окну.

– И вы весь вечер в этой духоте сидите? С ума еще не сошли?

Сквозь нараспашку открытое окно заструилась вечерняя прохлада, но все равно недостаточная, чтобы по щелчку пальца выбить застоявшийся воздух.

– Идемте на улицу, тут нам все равно нечего делать.

Эдмунд послушно последовал за девушкой.

В лифте – тесной железной коробке – ее духи очаровывали, притягивали вкусившего тот аромат щупальцами страсти ближе; девушка буквально благоухала на фоне представляющихся картин воображения. Искра. Пожар. Он вдруг ощутил прилив желания: обхватить Эбигейл за плечи, притянуть к себе, утащить в ту конуру, провожать до конца ночь вместе под одним покрывалом, впитывая носом каждую крошку пьянящего аромата, пока тот полностью не иссякнет. И он боролся с желанием: нельзя! Нельзя! Нельзя! Она и спаситель, и сообщник того чертового врача, бесстыдно напутавшего. Но ведь она единственный, кто обладает властью и знаниями, кто способен зажечь фонари, провести по дорогам, организовать теплый ночлег, накормить, защитить от бессонницы.

Эбигейл стояла к нему спиной, практически уткнувшись носом в двери лифта. Узкие женские плечи то чуть-чуть поднимались, то чуть-чуть опускались в такт дыхания. Разве можно оставить такого ангела без внимания? Запретить самому себе бросить хотя бы беглый взгляд на это изящество из-за гордости или ради демонстрации иммунитета к подобной красоте. Глупо, если можно. Человек – он же произведение искусства, объект, упивающийся направленными на него любованиями и возносящийся от того ввысь к гордости, самоуважению, уверенности. И Эдмунд смял бы грязными руками святые складки женской одежды, если бы не дьявольские двери, раскрывшиеся в самый неподходящий момент.

– Куда мы? – Спохватился тот, мигом протрезвев на воздухе: теперь девушка вновь являлась ему отталкивающей фигурой, ломающей судьбу.

– Не знаю. Просто побродим. Зайдем в парк, там сейчас малолюдно, темно, по-ночному красиво.

Всякий раз, когда кто-то проходил мимо них, Флоренс запуганно прижимался к Эбигейл. И куда делась та раскрепощенность, с какой громко читались стихи? Не выдержала социального давления, отступила назад, вытесненная подростковой закомплексованностью.

– Да что с вами? – Не выдержала девушка, когда тот врезался в нее плечом, случайно вытолкнув на дорогу.

– Не знаю… – Глаза вразлет, да он и вправду не знает! Сколько испуганности в этих зрачках! Если бы только можно было ее измерить… – Не знаю! Не знаю! – Нетерпеливо выпаливал Флоренс.

– Слушайте, так вы только больше привлекаете внимания. Вон, на нас уже искоса посматривают!

– Где?

Дай ему волю, так он в угол забьется или под диван, наблюдая, думала Эбигейл.

– Проклятье, да всюду! Опустите голову вниз, смотрите под ноги, раз боитесь лиц. Так вы точно укроетесь от паники и замаскируете ее.

Флоренс послушался, перейдя дорогу, мало-помалу начал успокаиваться: пугливые вздрагивания прекратились… Эдмунд героически удержался даже тогда, когда его случайно задел незнакомец крепким плечом.

– Почему они такие страшные? – Через какое-то время вдруг заговорил он.

– Кто?

– Эти люди.

– Большинство очень даже симпатичные, если присмотреться, не преувеличивайте.

– Но тогда почему я боюсь их?

– Потому что…

Замолчала, что-то подсказывало поступить именно так. Улица многолюдна, неподходящая для подобных россказней. Желание говорить о чем бы то ни было частенько зависит от того, где находишься. Темы как бы соответствуют пейзажу.

– Почему надо привыкать к одиночеству?

– Это сложный вопрос.

– Но вы обещали.

– “Ты”, давай на “ты”.

– Ты обещала.

– Обещала, – злостно выдавила та, теряя терпение. – Потом сама начну.

– Это важно!

– Прояви терпение, Эдмунд! Я не хочу сейчас разговаривать, разве это настолько непонятно?