Страница 7 из 22
Нет, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы мать заподозрила, что у нас что-то не ладно!
Придется говорить с Рустемом; бумага мне нужна, и новые книги не помешают. Можно, конечно, снова совершить вылазку к ларю… но только сейчас я поняла — а если у него все подсчитано и учтено? Кажется, паша склонен быть расчетливым и бережливым, заметит пропажу даже пару листов, начнется следствие, будут искать вора… О чем я только думала, когда туда полезла?
Бумага, проклятая бумага! Даже из такой мелочи получается целая проблема! Как я ненавижу это положение!
И тут мне пришла в голову светлая мысль, которая все сгладила. Попрошу Гюльбахар! Она служанка — и это ее проблема, где раздобыть мне бумаги!
О Всевышний! Я здорово поглупела от всех этих волнений. Почему мне сразу не пришла в голову мысль послать за бумагой ее? Ведь на то и слуги в этом доме, чтобы обеспечивать мои нужды!
…с поставкой мне бумаги Гюльбахар и впрямь справилась без проблем. Это ободрило меня, и я снова почувствовала себя хозяйкой своей судьбы. Я стала чаще обращаться к Гюльбахар с распоряжениями, и поняла, что имею теперь даже большую свободу, чем в былые времена. Это пьянило и окрыляло. Хотя я и пользовалась, казалось, абсолютной свободой в доме отца, все же были границы дозволенного, за которые мне нельзя было переходить. Самыми раздражающими меня были запреты некоторых книг, которые так и манили своими корешками! Я знать не знала, что было написано в тех книгах, но они тревожили мое воображение своей недоступностью. И, конечно, когда я поняла, что верная Гюльбахар купит мне что угодно, я решила воспользоваться своей новой свободой и добраться до тех таинственных книг.
Правда, здесь было досадное препятствие. Гюльбахар не умела читать, а я не помнила или не знала названий, которые меня интересовали. Из многочисленных томиков нашей библиотеки, которые мне отказывались давать, ссылаясь на приказ повелителя, я помнила только одно загадочное итальянское имя, — Боккаччо. Книга называлась как-то сложно, что манило к ней еще сильнее.
Я почувствовала, как сердце наполняется сладким трепетом: теперь-то я доберусь до этой книги!
…но моему предвкушению не суждено было насытиться! Вошедшая вся в слезах Гюльбахар поведала мне, что паша был крайне разгневан, когда увидел у нее эту книгу, и отобрал ее.
Я пылала негодованием. Как он смеет! Я уже не ребенок, и имею право читать все, что пожелаю!
В гневе я направилась к нему, чувствуя, как все во мне кипит от обиды и возмущения. Что он о себе возомнил! Я — госпожа! И он обязан подчиняться моим распоряжениям!
Едва дождавшись, когда слуга откроет дверь, я влетела в покои паши.
— Госпожа? — он поднялся от своих бумаг с легким поклоном, внимательно и с удивлением глядя на меня.
Я с трудом перевела сбившееся дыхание и с достоинством, как мне казалось, обратилась к нему:
— Что это значит, паша? Как ты смеешь вмешиваться в мои дела и покупки?
Выпрямившись и гордо вскинув голову, я постаралась всем своим видом показать чувство своего оскорбленного достоинства.
Он не отвел взгляд; смотрел на меня внимательно и учтиво, и не пытался оправдаться.
— Я жду объяснений! — поторопила его я, чуть не сложив руки на груди машинальным жестом, но вовремя опомнившись и приняв вполне достойную позу.
— Госпожа, — мягко и вкрадчиво заговорил он, не отводя от меня глаз, — я был вынужден вмешаться в ваши покупки, потому что есть вещи, от которых вас нужно оберегать, и это — моя прямая обязанность.
— Оберегать меня от книг? — я постаралась мимикой передать всю глубину моих сомнений и недоверия к его словам. — Не думаю, что это необходимо!
Но он был непоколебим — что крайне раздражало:
— Это было необходимо, госпожа.
Поведя плечами, я постаралась вложить в этот жест всю силу своего негодования, после спросила:
— Чем же мне может быть опасна обычная книга?
Он помолчал, потом медленно, явно подбирая слова с аккуратностью, ответил:
— Госпожа, эта книга… она не предназначена для глаз юных девиц.
— Что? — я почувствовала глубокое возмущение. — Я уже не ребенок, Рустем!
Как будто мало мне было Малкочоглу и матушки! Неужели и собственный муж держит меня за ребенка!
— Вы не ребенок, госпожа, — успокоительным тоном, какой он обычно использовал на норовистых лошадях, сказал он, — но есть книги…
Он замялся и, кажется, даже покраснел слегка, и отвел, наконец, глаза, — но почему-то я не чувствовала себя победительницей в этом поединке взглядов.
Между тем, он подобрал наконец свои слова, и снова взглянул на меня с большой мягкостью:
— Вам не стоит читать такие книги, госпожа, потому что вы невинны. Книга, которая вам приглянулась, слишком вольно описывает некоторые… аспекты отношений, которые должны остаться сокровенными.
В ужасе я поняла, что покраснела, осознав, что он имеет в виду.
— Я… я не знала… — пролепетали мои губы прежде, чем я успела осознать, что пытаюсь оправдаться. Тотчас новая волна гнева накрыла меня, и я гордо произнесла: — Тем не менее, паша, это не оправдывает вас. Вы должны вернуть мне мою книгу!
Мой коронный и годами наработанный прожигающий взгляд опять не сработал — Рустем остался невозмутим.
— Я не отдам вам эту книгу, госпожа, — медленно произнес он, словно что-то решая для себя, а затем лицо его расцвело совершенно непристалой паше хулиганской улыбкой, и он незнакомым мне задорным голосом заявил: — Впрочем, если вы так настаиваете, я бы мог почитать вам ее вслух как-нибудь вечером!
Впервые у меня не нашлось слов, чтобы осадить наглеца. Я застыла, как статуя, не веря своим ушам. Он впал в слабоумие?!
— Ну же, Михримах! — подначивал он меня, делая приглашающий жест рукой. — Тебе же любопытно, правда? Ты же хочешь узнать, что написано в этой запретной книге, которую от тебя так прячут?
Он попал в точку; мне было настолько невыносимо любопытно, что я готова была спустить ему с рук его фамильярность и странный шутливый тон, так не идущий к тому образу, что сложился в моей голове.
По его лицу мне казалось, что он смотрит в самую мою душу и читает там все без преград. Но мое возмущение разбивалось о стену его непринужденной веселости. Он так открыто и радостно предлагал мне… эти чтения… что у меня не хватало сил гневаться.
Кажется, я так и стояла с глупо открытым ртом, не находя слов для ответа.
Потом просто развернулась и ушла, пытаясь уверить саму себя, что это не было бегством, и что мне совсем, совсем, совсем не любопытно! Нисколечко!
Выбежав из его покоев, я скрылась за поворотом и там почему-то рассмеялась. Хотя этот раунд явно остался за ним, я совсем не чувствовала себя проигравшей.
* * *
Мне было отрадно наблюдать за тем, как Михримах осваивается и оживает в нашем доме. Одно неизбывно было причиной моего огорчения: она избегала меня всячески, и даже просьб о своих нуждах не высказывала упрямо. Гюльбахар регулярно отчитывалась передо мной о повелениях госпожи, но сама султанша, как я полагаю, была не в курсе моей осведомленности — иначе давно почтила бы меня своим гневом.
И без того немногословная в моем присутствии, после случая с Боккаччо она совсем затаилась, избегая даже глядеть на меня. Лишь временами мне удавалось поймать ее быстрый, затененный ресницами взгляд, и это выдавало ее с головой: ее разбирало любопытство.
По покупкам Михримах я уже понял, что у нее был пытливый и жадный до знаний ум; она знала несколько языков и явно стремилась к новым открытиям. Я не ожидал обнаружить в женщине такое стремление к наукам, и был заинтригован. Должно быть, с нею можно завести интересную и содержательную беседу — если бы только она рассматривала меня в качестве потенциального собеседника! Однако ж, увы, она старалась всячески игнорировать тот факт, что мы живем в одном доме и аккуратно не замечать меня всегда, когда это было возможно и прилично.
Поэтому я был весьма удивлен, когда она окликнула меня в саду во время моего возращения из дворца. Обыкновенно во время прогулки по нашему тихому саду она предпочитала оказывать вид, будто не замечает меня в тени деревьев, будто еще прозрачные сумерки уже скрывают меня от ее взора. Я знал, что не стоит приближаться к ней во время ее прогулки; это лишь причинит ей досаду. По нашему молчаливому согласию сад был территорией частичной слепоты — она не видела в нем меня, а я — ее.