Страница 17 из 22
Глава десятая. Шершавая корица
* * *
Я с интересом прислушивалась к себе, пытаясь постичь происходящие во мне дурманные перемены. Мне казалось, что мое сердце стало цветком, раскрывающимся навстречу солнцу; я купалась в любви паши, как в солнечных лучах, и чувствовала себя безмятежно счастливой, как никогда прежде.
Только теперь мне стала по-настоящему понятна та война, что мать вела со всем миром. Хвала Создателю, мне нечего было бояться соперниц; а вот матушка, должно быть, многое пережила. Теперь-то мне понятны ее чувства; одна мысль о том, что Рустем мог бы оказывать внимание другой женщине, приводила меня в ужас, першащим дребезгом царапала сердце. Я и не помышляла раньше о том, насколько же я оказалась ревнива; но теперь, обретя счастье, я как коршун стерегла его, готовая сражаться с каждым, кто посмеет посягнуть на мир в моей семье.
Особую неприязнь у меня вызывали, разумеется, тетушки. Они по-прежнему пытались суетливо влезть не в свое дело. Поняв, что настроить меня против Рустема и матери не удалось, они избрали иную тактику — теперь они пытались меня убедить, что я так наивна и глупа, так по-юношески неопытна и невинна, а интриган-паша, конечно, ни капли меня не ценит, не способен на настоящее чувство и вечно променивает меня на государственные дела.
Их наветы были так глупы и беспочвенны, что мне сложно было не рассмеяться им в лицо. Говорить такие глупости мог только человек, который совсем не знал моего мужа; кого угодно можно обвинить в невнимательности и грубости, но не Рустема! Да, я сетовала на его занятость, но даже в самых жарких своих заботах он всегда находил время для меня — пусть немного, пусть лишь записка или пара слов, но дня не проходило для меня без знаков его внимания.
Я чувствовала к нему глубокую благодарность, и с большой радостью стремилась делать что-то хорошее и для него; то, как он расцветал улыбкой мне навстречу, заставляло мое сердце захлебываться стуком. Я не могла поверить, что такие чувства возможны!
Однако ж искушенным в интригах тетушкам однажды удалось пробить мою броню.
Речь зашла о какой-то полячке; Рустем и впрямь симпатизировал славянским народам — в виду своего происхождения — и один его польский агент был у него особо в чести, и даже приходил как-то обедать к нам. У паши были развернутые связи с людьми из самых разных стран, так что тут не было ничего удивительного. Но Шах-султан, конечно, влезла своим длинным носом и выяснила, что у пана Бжезинского, видите ли, очень красивая дочь. Надо признать, что я не сразу поняла, куда тетушка клонит; а когда поняла, ужасно разгневалась. Да как она смеет!
— Госпожа, — я ровным движением поправила складки своего нарядного буро-красного платья, — вы забываетесь. Вы смеете бездоказательно возводить наветы на зятя султана — берегитесь гнева Династии!
— Династия — это мы, Михримах, — гордо выпрямилась Шах-султан, прошуршав рукавами. — Мы, а не твой безродный муж.
Вот уж этого я ей спускать не собиралась с рук!
Я встала, вынуждая встать и ее, и холодно произнесла:
— Извольте удалиться, госпожа. В этом доме вы более не желанны.
Она пыталась сохранить гордую манеру, но видно было, что она считает себя униженной моими словами. Но ей, в самом деле, стоит уже научиться следить за языком! Оскорблять моего мужа в нашем же доме!
Когда гнев слегка схлынул, я подумала, что поступила не очень разумно, и мать будет права, если выговорит мне. Импульсивная горячность!
Я не хотела этого признавать, но мысль о польской девчонке царапнула мне сердце — дыма без огня не бывает. Почему Шах-султан выбрала именно эту тему для атаки? Ей что-то известно?
Вечером я пересказала мужу этот эпизод, цепко следя за реакцией.
— Пани Бжезинская? — рассмеялся он. — Очаровательная малышка! Михримах, только не говори, что ревнуешь меня к ребенку!
Ей было шестнадцать; я уже выяснила потихоньку.
— Она всего на год младше меня! — надула я губки.
В его теплых глазах стояло неподдельное удивление:
— В самом деле? Я помню ее малышкой; даже в голову не приходило.
— Очень глупо, что меня это встревожило, — со вздохом покаялась я.
Он обнял меня очень крепко; его борода зашуршала о мой воротник, а после он прошептал мне на ухо:
— Ревнуйте меня, госпожа моя, но не всерьез. У моего сердца иной госпожи нет и не будет.
…в итоге я сама пригласила этих поляков к нам; таинственная пани, в самом деле, казалась совсем девчонкой, и совершенно точно можно было сказать, что мой муж в ней не заинтересован, как и она в нем. А вот у меня нашлось с нею море тем для разговоров, особенно по части языков. Оказалось, она мечтает изучить турецкий; а меня очень заинтересовал звучный и певучий польский.
Так, благодаря интригам тетушки, у меня появилась первая в моей жизни подруга — Златка Бжезинская.
* * *
Когда первая эйфория от победы прошла, я вынужден был признать, что с влюбленной Михримах иметь дело не очень-то просто. Она явно предпочла бы, чтобы я оставил все свои дела и целые дни проводил возле ее ног; с привычной ей решительностью она добивалась этого.
Моим рабочим обязанностям она словно оказывала снисхождение, и эта ее шероховатая манера меня несколько раздражала — я серьезно относился к тем обязательствам, которые взял на себя.
Я был склонен снисходительно воспринимать ее напор; она была так молода и впервые влюблена — немудрено, что она не всегда видит берега разумного. Мне даже льстил тот ураган чувств, с которым она явно не умела справляться; но у всего есть свои разумные и допустимые пределы.
Однажды она этот предел пересекла.
Так сложилось, что благодаря моим связям я часто делал визиты иностранным гостям, через которых поддерживал связь со своими внешними агентами. Конечно же, с тех пор, как я обзавелся семьей, в ход пошла и ответная любезность — я стал приглашать некоторых, особо близких мне людей, к нам во дворец. Михримах в этом отношении показала себя с безукоризненной стороны; приемы ей удавались не хуже, чем европейским королевам. Все гости, как один, были очарованы моей женой.
Обычно приемы такие готовились заранее, но в один день так случилось, что я пригласил некоего венецианского сеньора на сегодняшний вечер. У него было важное сообщение о настроениях в доживающей свои последние дни Венецианской республике (1), и мне нужно было принять его без лишних ушей и под благовидным предлогом. Конечно, я сразу же отправил записку жене; однако, когда вечером я вернулся домой, гостей не обнаружил, а Михримах, попивая клюквенный морс, с сожалением сказала, что получила записку слишком поздно, поэтому произошло недоразумение, и гости мои не были приняты.
Меня царапнуло ее объяснение — я уверен был, что времени между отправлением записки и приходом венецианца должно было быть достаточно; однако я позволил сладким поцелуям жены затуманить мою голову, и выкинул эти мысли. На время.
С утра я тайно учинил допрос Гюльбахар и получил подтверждение своих подозрений: Михримах получила записку вовремя, но явно не захотела делить меня в этот вечер с кем бы то ни было и самовольно отправила гостя восвояси. Это создала мне много хлопот, но, впрочем, я сумел уладить дело без потерь. Не столько проблемы, сколько легкая и непринужденная ложь огорчила меня.
Она солгала мне просто и не задумываясь; считая, что это вполне допустимо и оправдано. В глазах ее, в лице не было ничего, намекающего на ее неискренность, ни малейшей шероховатости. Она солгала — а потом целовала меня с тою же нежностью, что и всегда, как ни в чем не бывало.
У меня запершило в горле от этого понимания; ей нельзя доверять? Она так привыкла к манипуляции, что считает ее нормальной?
И это моя, казалось бы, насквозь влюбленная и доверчиво-открытая Михримах!
Я был в гневе; бурые круги носились под закрытыми веками, провоцируя головную боль.