Конец партии: Воспламенение

Взглядом я нашла Робеспьера - он сидел на одном из верхних рядов и, стоило оратору замолкнуть, принялся писать что-то в маленьком блокноте. Не уверена, заметил ли он вообще мое присутствие в зале. Зато Огюстен, встретившись со мной взглядом, приветливо махнул мне рукой. Я вспомнила, что моя зажигалка до сих пор лежит у него, и надо бы придумать какой-нибудь благовидный предлог, чтобы забрать ее обратно.

Антуан, сидевший рядом, тоже заметил меня, но ограничился лишь многообещающим подмигиванием и тут же, наклонившись к Робеспьеру, с деловым видом принялся что-то ему затирать. Робеспьер глянул на него из-под очков, мимолетно о чем-то задумался и решительно кивнул. Антуан поднялся с места.

- Я прошу слова!

Стоило прозвучать его голосу под сводами манежа, как все шепотки и кашель разом замолкли, будто кто-то выключил звук. Девицы рядом со мной синхронно восхищенно вздохнули и, кажется, стали даже тише дышать. Глядя на них, я еле сдержала смех. Похоже, фанатки у знаменитостей существовали во все времена. А в том, что Антуан - местная знаменитость, сомнений у меня больше не оставалось.

- Слово предоставляется гражданину Сен-Жюсту! - провозгласил человек, сидевший за столом на возвышении напротив трибуны - наверное, спикер, или как у них называется эта должность. Я повторила про себя услышанную фамилию и прислушалась к своей памяти: не всколыхнется ли там что-нибудь? Но нет, не всколыхнулось.

Держа спину идеально прямо в явном стремлении сделать свою походку как можно более величавой, Антуан неторопливо поднялся по ступенькам к кафедре. Зал напряженно ждал. Но Сен-Жюст не сразу начал говорить - вначале обвел притихших депутатов многозначительным взглядом, коротким движением головы откинул назад волосы, причем в ухе у него сверкнуло что-то золотое - неужели сережка, как я вчера не заметила? - и лишь потом открыл рот. Я поймала себя на том, что сама затаила дыхание в предвкушении речи, которая сейчас должна было прозвучать, но Антуану не дали даже слова сказать. С треском распахнулись входные двери, и стремительно вбежавший в зал человек завопил что было мочи:

- Граждане!

Антуан так и замер с открытым ртом. Все присутствующие резко повернули головы к дверям.

- Граждане! - депутат с трудом переводил дух; лицо его раскраснелось, как после быстрого бега, а голос срывался на сдавленный хрип. - Дюмурье бежал к австрийцам!

Слова его произвели эффект взорвавшегося снаряда. По залу прокатился дружный изумленный возглас, а затем все, как по команде, повскакивали со своих мест и принялись на разные лады, перекрикивая друг друга, что-то орать. Я, понятия не имевшая, что произошло, кто такой Дюмурье и почему он бежал, испуганно замерла, опасаясь, как бы разгоряченные депутаты не начали громить зал. Подскочили и начали вопить и девицы со спицами, но их речи содержали одно лишь требование дать Антуану договорить. Про него, однако, меж тем все позабыли - все были настолько увлечены собственным негодованием, что, даже если бы он начал кричать с трибуны, срывая голос, никто бы все равно не обратил на него внимания. И он сам это понимал - лицо его сначала побледнело, а потом на щеках начали выступать мелкие, злые красные пятна. Тяжело и яростно дыша, Антуан повернулся к Робеспьеру - тот едва ли не единственный в зале сохранял спокойствие и лишь смеривал оценивающим взглядом разбушевавшееся вокруг него море. Огюстен тоже сидел неподвижно, надув щеки - думаю, он и рад был бы высказаться, но в присутствии брата не решался проявлять эмоции. Зато сидевший над ним темноволосый мужчина в истрепанном, как будто только что с помойки пальто упражнялся в красноречии за троих или четверых, до меня даже долетали сквозь общий гул какие-то обрывки его фраз вроде “А я предупреждал! Предупреждал вас всех!”. Но кого и о чем он предупреждал, мне понять не удалось - все остальные его слова потонули, став неразличимой частью поднявшегося шума.

Спикер (наверное, правильнее будет назвать его председателем), начал мелко трясти дребезжащий колокольчик.

- Тишины! Граждане, я требую тишины!

Удивительно, но после пары минут непрерывного звона бушующая стихия хоть и не сразу, но улеглась. Кое-где по углам еще всплескивались маленькие волны, но быстро гасли, и в конце концов в зале худо-бедно воцарился порядок. Я вновь обратила свой взгляд на кафедру, но Антуана там уже не было: он сидел на своем месте рядом с Робеспьером и, то и дело прижимая ладони к заалевшим от злости щекам, что-то бурно ему втолковывал. Его гневу и обиде не было предела, но Робеспьер будто и не слушал - неотрывно он смотрел на председателя и, судя по сосредоточенно намуренному лбу, что-то про себя считал.

Заседание пошло своим чередом. На трибуну поднимались один за другим депутаты, требовали каких-то обвинительных декретов, объявления Дюмурье вне закона и прочего, и из их речей я худо-бедно смогла составить для себя картину происходящего. Выходило, что господа политики крупно облажались, поставив на место командующего армией ненадежного человека, причем косячили так уже не в первый раз - то и дело в речах всплывала фамилия какого-то Лафайета, который, судя по всему, тоже совершил спринтерский забег через границу несколькими месяцами ранее. В итоге я устала слушать однообразные обвинения “изменнику” - все почему-то дружно забыли, кто именно назначал Дюмурье на руководящий пост, - и решила направиться в буфет. Намерение было тут же претворено в жизнь, и я, обогнув девиц со спицами, протиснулась к выходу.

- Слово предоставляется гражданину Марату! - раздалось за моей спиной.

На секунду я подумала, а не вернуться ли и послушать, но желание пить кофе пересилило, вдобавок у входа набилась такая толпа, что пробиваться обратно было делом заведомо проигрышным. Плюнув на политические прения, я вышла из манежа и печально вздохнула. Что-то мне подсказывало, что Антуана я дождусь еще очень, очень нескоро.

Встретиться нам удалось только пару дней спустя, когда градус напряжения в Конвенте немного повысился, депутаты выпустили-таки обвинительный декрет против новоиспеченного предателя и успокоились. За эти дни фамилия Дюмурье настолько навязла у меня в зубах, ибо ее орали с каждого угла на один и тот же лад, что мне казалось, что я лично знаю проштрафифшегося генерала. И когда Антуан, приведя меня в какое-то мелкое кафе недалеко от набережной, плюхнулся на стул напротив меня и набрал воздуху в грудь, я подумала: одно слово о Дюмурье - и я отрежу своему собеседнику язык.

- На самом деле, я стараюсь не пить, когда республика в опасности, - с серьезным видом заявил Антуан, разливая по бокалам вино из поданного нам кувшина. - Но я неделю смотрел, как людям отрывает руки и ноги. Имею право.

- Конечно, имеешь, - согласилась я с предложенной отмазкой. - Выпьем за… за что?

- За то, чтобы нас всех не разогнали к чертям в ближайшие пару недель, - ответил Антуан и звякнул своим бокалом о мой. А затем - я даже моргнуть не успела, - осушил его залпом и снова принялся наливать. Я ощутила, что у меня отвисает нижняя челюсть.

- Ничего себе ты пьешь.

- Я всегда так, - ответил он, отставляя кувшин в сторону. - Первый стакан залпом. Остальное - постепенно. Эй, гражданин!

Последнее восклицание было обращено, ясное дело, не ко мне, а к шнырявшему между столов мужичку. Тот обернулся.

- Что вы хотели?

- А есть чем закусить?

Мужичок рассмеялся, будто мой спутник рассказал только что невероятно смешной анекдот:

- Вся закуска вышла, гражданин! Ничего не подвозят, что я вам найду?

- Даже этой поганой капусты не осталось?

- Откуда, гражданин? Вы что, не слышали, что на юге восстание?

- Действительно, - мрачно пробормотал Антуан, отворачиваясь от него, - на юге восстание, как я мог забыть.

Я решила подбодрить его хоть чуть-чуть - совсем невыносимо было видеть его тусклое лицо.

- Может все не так плохо? Ты же сам говорил - надо посмотреть по сторонам…

- Я смотрю по сторонам, - ответил Антуан и сделал еще глоток. - На юге восстание. На севере англичане. На востоке австрийцы и пруссаки. На западе - море, куда они хотят нас всех выкинуть.