Конец партии: Воспламенение

Просыпаться не хотелось: я смеживала веки, переворачивалась с боку на бок, чтобы не дать лучу проникшего сквозь задернутые шторы солнца упасть мне на лицо, но заснуть снова не удалось, сколько бы я ни прилагала к этому усилий. Пришлось все же открыть глаза, и реальность тут же обрушилась на меня вместе с воспоминаниями о вчерашней ночи. Я в одно мгновение вспомнила, что вчера произошло, что я наговорила Огюстену, и ощутила, что в груди начинает что-то мучительно и безжалостно жечь. Наверное, то, что произошло со мной вчера, было помрачнением рассудка, по-другому это не назовешь. Иначе я бы просто не могла подумать, что Бонбон…

От накинувшихся на меня мыслей в момент стало жарко, и я поспешно откинула толкое одеяло, привчно потянулась к висящей на стуле одежде. Надо было срочно найти Огюстена и поговорить с ним, признаться, что я в последнее время, кажется, без шуток схожу с ума.

Но внизу Бонбона не было. Его старший брат, впрочем, тоже ушел, о чем мне сообщила счастливая, порхающая по комнате со щеткой для протирки пыли Элеонора:

- Они ушли на заседание.

Я посмотрела на часы и поняла, что она права: я проспала неестественно долго, было уже больше полудня, разумеется, братья уже либо сами вовсю чешут языками, либо слушают, как это делает кто-то другой. Но я чувствовала себя не в состоянии ждать, пока они вернутся, ибо до того момента могла сгрызть себя до самого основания. Если, конечно, во мне еще оставалось хоть какое-то основание…

- Пойду к ним, - сказала я и сделала шаг к выходу, - надо с Бонбоном поговорить…

- А завтрак? - Нора отвлеклась от смахивания пыли с комода.

- В городе поем, - я соврала, не моргнув глазом: есть мне не хотелось совершенно, вместо тянущего чувства голода в животе медленно, по каплям собиралось что-то промерзлое. Но Нора не удивилась моему объяснению и, напевая, вернулась к своему занятию. Я посмотрела в ее радостное, светящееся лицо и не удержалась от замечания:

- Хорошо выглядишь.

- Действительно? - у нее порозовели щеки. - Спасибо…

- Это дело, в смысле соитие, вообще штука такая, - я уже не соображала, что говорю, и произносила все, что попадало на язык, - после него как новенькая. Только если все прошло хорошо, а не как у меня.

Она почти подскочила на месте, едва не смахнув при этом на пол изукрашенную китайскую вазу. Теперь ее лицо было алым, как садовая роза:

- О чем ты говоришь?!

- Да не волнуйся, - я подмигнула ей и распахнула дверь дома, - я никому ничего не скажу.

И поспешно выскочила на улицу, уже жалея о том, что завела этот разговор. Но Нора не стала меня преследовать: бросив взгляд в окно, я увидела, что она осталась стоять посреди комнаты, сжимая свою несчастную щетку. Наверное, не стоило над ней издеваться, но сказанного не вернешь, а извиниться, если надо будет, успеется и вечером. Сейчас мне надо было как-то исправить ту мерзость, которую я вчера успела наворотить.

В Тюильри я неслась почти вприпрыжку, едва не сшибая с ног прохожих, но их было удивительно мало на улицах для ясного осеннего утра - даже у продуктовых лавок народу почти не было, однако я недолго недоумевала по этому поводу. Оказалось, людей не смыло бесследно - они просто стеклись к Тюильри, как муравьи к оброненному кем-то лакомому кусочку, и их там была поистине тьма, плотной галдящей стеной они окружили ворота, из которых как раз в этот момент готовились кого-то выводить.

Я не могла видеть, что происходит, но плотная, ледяная волна дурного предчувствия в один миг накрыла меня с головой. Я достаточно провела времени в этом городе, чтобы понять, что толпа возле Конвента никогда не была хорошей приметой. А уж теперь, после всего, что произошло - и подавно. Но мне из последних сил не хотелось верить в то, что давно уже поняла и приняла какая-то маленькая, но очень весомая, непреклонная часть меня. До последнего, локтями прокладывая себе путь через волнующееся людское море, носимая его волнами из стороны в сторону, я повторяла себе, что все хорошо и все обойдется. Наверное, ни одни слова не звучали столь беспомощно и жалко.

Очередная волна, едва не сшибив меня с ног, почти презрительно выбросила меня в образовавшийся коридор: я инстинктивно сделала вдох, и у меня перед глазами все сразу закружилось, так что я не сразу поняла, кто эти арестованные, которых ведут прочь от Тюильри хмурые, бесстрастные гвардейцы.

- О Боже, - только и вырвалось у меня из груди.

Их было пятеро. Робеспьер, Антуан, Огюстен, Кутон и Филипп Леба. Всех их я знала - так или иначе. Кого-то из них я считала своими друзьями. В кого-то могла бы влюбиться. С кем-то хотела бы пообщаться поближе. Кому-то не успела сказать “прости”, и не успею уже никогда. Никогда. Никогда.

Последнее слово сомкнулось вокруг меня стальными тисками. Я ощущала это уже один раз, я видела, как того, кто был мне дорог, вели на смерть, и теперь поняла, что не выдержу этого еще раз - умру, рассыплюсь на кусочки, обращусь в пепел, стану ничем. Эта мысль меня оглушила, заставила забыть о том, где я нахожусь, забыть себя и броситься вперед.

- Антуан!

Его вели ближе всех ко мне, поэтому я подбежала к нему, почти что силой заставила посмотреть на себя. Он перевел на меня мутный, как у пьяного, взгляд будто бы с неохотой и еле шевельнул потрескавшимися, побледневшими губами:

- Маленькая полячка.

Я понимала, что вот-вот меня схватят под локти и оттащат, и заставила себя выбросить из головы все громкие, патетичные, но абсолютно бесполезные вопросы. Их пусть задают герои драм и трагедий, которые, я уверена, когда-нибудь будут написаны.

- Что мне делать? - воскликнула я, стараясь докричаться до его сознания. - Антуан, что делать теперь?

Ко мне уже направлялись: от рослого гвардейца я шарахнулась, но он поймал меня за руку и с силой отправил обратно, в гомонящий человеческий водоворот. Но я успела расслышать короткое, бьющее не хуже пощечины слово, полетевшее в мою сторону:

- Ничего.

Больше мне не удалось вырваться - только когда арестованных увели и толпа начала рассасываться, я подошла к ступеням крыльца и медленно опустилась на них, обхватила ладонями голову. Перед глазами все было белым-бело, в голове был только легкий шум, похожий на звук прибоя, а тело сковала непроницаемая корка холода, мешая шевелиться, думать и дышать.

- Вы знали, что так будет, - я не сразу поняла, что обладатель раздавшегося рядом голоса обращается ко мне. Я подняла глаза и увидела Бийо - он смотрел на меня пристально и будто даже с сочувствием. Я не испугалась. Я только спросила, тихо и беспомощно:

- Но зачем?..

- Это необходимость, - ответил он. - В момент воспламенения всегда погибает несколько человек, но вспыхнувший свет…

- …принесет счастье и свободу всему миру, - устало закончила я - нужные слова вспомнились сами собой. Бийо приподнял брови:

- Откуда вам это известно?

Я вздрогнула, будто он ткнул меня иглой. Откуда мне это известно?

И вдруг передо мной замелькала бесконечная вереница картин и образов, разрозненных, но буквально на глазах моих складывающихся в единую цепь: женщина по имени Амалия, с которой я беседовала в баре на Думской, часы с треугольником на крышке в руках Камиля, те же самые слова, которые произнес он, видясь со мной в последний раз, точно такие же часы в руках Бийо и кольцо графа Палена, по случайности оказавшееся в моих руках. Последним звеном этой цепи был вовсе не прозвучавший сегодня с трибуны Конвента обвинительный декрет. Последним звеном был ларец, хранящийся в петербургских подземельях, и его содержимое - короткий, острый меч, который я когда-то чувствовала в своей руке. Что бы ни происходило, все происходило из-за него, и декрет об аресте Робеспьера был в этой игре такой же ступенью, как и шелковый, расшитый золочеными нитками гвардейский шарф, которому суждено было превратиться в орудие убийства.

Оцепенение смыло с меня в одно мгновение прорвавшимся в груди потоком чего-то горячего. Это было похоже на вспышку, вспоровшую окружавший меня до сих пор непроглядный мрак и отогнавшую его прочь, заставившую меня наконец-то увидеть вещи такими, какие они есть. Я знала, кто мой враг. И это был вовсе не Робеспьер.