Страница 157 из 173
Было от чего прийти в ужас. Особенно от того, как спокойно, чеканя слова, Антуан все это говорил.
- И что ты хочешь делать? - я осторожно, двумя пальцами взяла печенье и надкусила. Оно оказалось рассыпчатым и буквально таяло во рту; удивительно, как я после всего случившегося не утратила способность получать удовольствие от еды. Антуан последовал моему примеру и сунул печенье в рот целиком.
- Завтра, - проговорил он, проглотив, - я произношу в Конвенте речь. Это будет лучшая речь, которую я когда-либо читал, я тебя уверяю. Они все лягут и не встанут, это точно.
Тут я увидела, что рядом с ним лежат, придавленные несессером, исписанные бумаги, и вытянула шею, чтобы заглянуть в них, на что тут же получила звонкий щелчок по носу:
- Не заглядывай. Лучше приходи завтра, послушаешь.
- Приду, - легко пообещала я. - Думаешь, это поможет?
Он выдержал слишком долгую паузу перед ответом, чтобы я поверила, что он верит в то, о чем говорит:
- Не волнуйся, маленькая полячка. Я все улажу.
Печенье, еще секунду назад таявшее на языке, неожиданно показалось мне пресным и безвкусным. Я не хотела больше находиться рядом с Антуаном, да и не Антуан это был вовсе, а какой-то незнакомый мне человек, потухший и унылый, с остановившимся, направленным в никуда взглядом. Возможно, он говорил правду, но все мое существо сопротивлялось ей: я не хотела добровольно идти на смерть, единственным моим желанием было бороться или пытаться ускользнуть в любую, даже самую маленькую щель. Я понимала, что глупо объяснять это Сен-Жюсту; его завтрашняя речь не изменит ничего, и он знает это, потому что уже слишком поздно что-то менять. Они выкопали себе могилу сами - тем, что натворили до сих пор, - но я не собираюсь лезть в гроб вместе с ними, я хочу жить, и сражаться за это свое право буду, пока у меня остаются силы.
- Знаешь, - я неловко поднялась, пакет перевернулся, и печенье ярким ворохом рассыпалось по ступенькам; Антуан даже не обратил на это внимания, - я, наверное, пойду…
- До завтра, - кивнул он и, несколько раз быстро-быстро моргнув, принялся смотреть в небо. На секунду мне показалось, что в глазах у него стоят слезы.
“Бог любит троицу”, - невесело думала я, кидая в купленную в ближайшей лавке сумку свои скромные пожитки и вспоминая свои предыдущие попытки сбежать из этого дома. Теперешняя, впрочем, была не спонтанной, а продуманной и тщательно взвешенной - я запаслась картой предместий, рассчитала, по какой дороге будет удобнее всего пробираться на восток, дала себе возможность последний раз поужинать, пользуясь щедростью семейства Дюпле, и удалилась к себе в комнату собирать вещи. Их, к слову говоря, за полтора года моего пребывания в Париже накопилось не так уж много - несколько рубашек, зимний плащ, пара костюмов и наряд парня-санкюлота, в котором я когда-то ходила на разведку в клуб кордельеров. Его я на всякий случай тоже уложила - мало ли что может случиться, может, мне потребуется сменить имя и внешность, а в своих полумужских нарядах я, как ни крути, привлекала слишком много внимания.
Сейчас, когда мной руководил не внезапный яростный порыв, и мысли мои, несмотря на некоторую спутанность, были достаточно ясны, в голову мне полезли мысли об опасностях, которые могут настигнуть меня в дороге, и от замелькавших перед глазами картин под ложечкой у меня нехорошо засосало. Одинокой девушке во все времена было небезопасно путешествовать, а уж сейчас и подавно - я легкая добыча не только для бродяг, промышляющих грабежом, но и для какого-нибудь достаточно сильного пьяницы, возжелавшего плотской любви. В сердце мое поневоле закрадывались сомнения, а стоит ли игра свеч, но я заставляла себя вспоминать лезвие гильотины, льющуюся с эшафота кровь, и это помогало мне укрепиться во мнении, что я поступаю правильно.
“Неужели никого нельзя спасти”, - заныл какой-то голос у меня внутри, когда я с трудом закрыла переполненную сумку и опустилась на постель, утирая ладонью вспотевший лоб. Я велела голосу заткнуться, но это было бесполезно - в я вспоминала одного за другим тех, кто стал мне если не друзьями, то хотя бы хорошими знакомыми, и кого, наверное, со дня на день ждала гильотина. Но что я могу сделать? Робеспьер твердо решил умереть, он достаточно четко обозначил в сегодняшней речи собственные намерения. Смысла мешать ему не было, да и я, если честно, не особенно горела желанием это делать. Сен-Жюст? Он никогда не согласится сбежать, для него это равносильно трусливому отступлению, а он не из тех людей, кто может позволить себе так поступить. Нет, он будет стоять на своем до последнего и никогда не поддастся на мои уговоры. Кто еще?
Я застыла на постели, будто меня окатили ведром воды. Странно, как до сих пор мне не приходила в голову эта мысль. Пусть весь мир сходит с ума, но в нем всегда будет оставаться один-единственный человек, все еще сохранивший рассудок. Он всегда был добр ко мне, защищал меня и оберегал по мере своих сил, ничего не требуя за это взамен, и если он тоже умрет просто потому, что был связан с этой безумной компанией, а я не попытаюсь его спасти, я никогда не прощу себе этого.
Ногой я запихнула сумку под кровать, чтобы избежать преждевременных вопросов, если в комнату вдруг войдет кто-то из домочадцев, и вышла из комнаты. Побег ненадолго откладывался. Я не хотела совершать его одна, но единственным, кто мог послужить мне спутником и компаньоном в полном опасностей путешествии, был Огюстен Робеспьер.
Когда я зашла в его спальню, он сидел, забравшись с ногами на постель, и внимательно изучал какую-то книгу. Рядом с его кроватью на тумбочке стояла свеча, возле нее - опустошенная банка из-под чего-то, похожего на джем или варенье, и блюдце с мелкими конфетами, из которого Бонбон таскал себе по одной. На меня, открывшую дверь, он поначалу не обратил внимания, и мне пришлось тихо покашлять.
- Натали? - он вскинул на меня взгляд и тут же порозовел, будто смущаясь того, что я застукала его в подобной неформальной обстановке; от меня не ускользнул вороватый жест, которым он подвинул подсвечник чуть в сторону, будто тот мог закрыть от моего взгляда пустую банку. - Заходи.
Я тщательно закрыла дверь за собой - не хотела, чтобы кто-нибудь нас услышал. Бонбон нахмурился:
- Что случилось?
Простой вопрос обескуражил меня. Случилось столь многое, что, когда я попыталась вспомнить все это разом, оно просто не уместилось в моих мыслях. Поэтому я не смогла сходу соорудить ответ и продолжила молча смотреть на Огюстена, чувствуя, как у меня начинает предательски подрагивать нижняя губа.
- Что с тобой? - испугался он, вглядевшись в мое лицо, и тут же, взяв за руки, подвел к кровати. - Тебе плохо? Лучше присядь…
Неожиданно лишившаяся всякой воли, я послушно опустилась на жестковатую, застеленную хрустящей простыней перину. Бонбон сел рядом, осторожно накрыл мои ладони своей:
- Скажи мне, что произошло. Я могу помочь?
Я все так же молча помотала головой. Надо было говорить, надо было рассказать ему все, но у меня так некстати отнялся язык. Мне не сразу удалось заставить его повиноваться мне, и за те секунды, что я пыталась сделать это, Огюстен успел легко приобнять меня за плечи - от тепла его руки стало будто бы легче.
- Нам надо бежать, - прошептала я, поднимая голову и встречаясь с ним глазами; в очередной раз удивилась я, насколько его взгляд, мягкий и согревающий, не имеет ничего общего со взглядом его брата. - Нам надо бежать, Бонбон, иначе они нас убьют.
Он закаменел, будто в одну секунду жара, заполонившая комнату, сменилась лютым морозом. Даже в свете свечей я увидела, как отливает от его лица кровь.
- Кто нас убьет? - спросил он резко, сильнее сжимая мое плечо; было не больно, но я почувствовала, что выскользнуть не удастся. - Значит, Максим был прав? В республике действительно новый заговор? Что ты об этом знаешь?
- Да… - кивнула я, чувствуя, как постепенно утекают из меня силы вместе с прошлой решимостью. - Заговор… против Ро… Максимилиана. Его хотят убить. И Антуана, и… и тебя.