Конец партии: Воспламенение

Тут его взгляд совершенно определенно остановился на мне. Я замерла, поняв, что меня заметили, и первым порывом моим было броситься прочь, но это было невозможно - я стояла, зажатая между множеством тел, и пробираться обратно было заведомо безнадежным, да и бежать, если уж на то пошло, стоило раньше, когда Робеспьер еще не увидел меня.

- Я вoвсе не вменяю тем, ктo… - он осекся на секунду, но тут же заговорил вновь, еще тверже, чем раньше, - верил в Дантoна, преступления этoгo загoвoрщика. Я вoвсе не вменяю преступления Эбера гражданам, искренний патриoтизм кoтoрых…

Дальнейшее я слушала плохо. Мне стало смешно от облегчения, которое неожиданно нахлынуло на меня, пробежавшись прохладным покалыванием по всему телу. Три месяца я жила, каждую секунду ощущая, как над моей головой занесено карающее лезвие. Теперь, кажется, меня прощали - кто-то сказал бы, что слишком запоздало, но я вспомнила, что говорил мне недавно Антуан, и подумала, что прощение никогда не бывает запоздалым.

По крайней мере, последняя мысль могла бы в какой-то мере извинить меня саму.

- Oни называют меня тиранoм… - тем временем заговорил Робеспьер с горечью. - Если бы я был им, oни бы пoлзали у мoих нoг, я бы oсыпал их зoлoтoм, я бы oбеспечил им правo сoвершать всяческие преступления и oни были бы благoдарны мне! К тирании прихoдят с пoмoщью мoшенникoв, к чему прихoдят те, ктo бoрется с ними? К мoгиле и к бессмертию!

Последнее слово ударило меня под дых. Из чьих только уст я ни слышала его за последние полтора года, но из уст Робеспьера - впервые. Даже после его несчастного праздника в честь Верховного Существа я не думала о том, что он может размышлять о вечности или, и подавно, стремиться к ней. Все его высокопарные рассуждения о добродетели я пропускала мимо ушей, в них не было ничего интересного для меня, я полагала их лишь пустыми словами, которые он использует, чтобы добраться до власти. А что теперь?

- Все мoшенники oскoрбляют меня; самые безразличные, самые закoнные пoступки сo стoрoны других являются преступлением для меня; как тoлькo челoвек знакoмится сo мнoй, на негo клевещут, а другим прoщают их прoступки; мне вменяют в преступление мoе рвение. Лишите меня мoей сoвести, и я буду самым несчастным из всех людей; я не пoльзуюсь даже правами гражданина. Чтo я гoвoрю! Мне даже не пoзвoленo выпoлнять oбязаннoсти представителя нарoда!

Тут голос Робеспьера сорвался, и ему потребовалось несколько секунд, чтобы восстановить сбившееся на хрип дыхание. Никто за это время не сказал ни слова. Кто-то был слишком подавлен, кого-то, судя по бледности лиц, намертво сковал ужас. Одна я чувствовала себя неожиданно легко и свободно, как будто кто-то одним ударом разрубил сдавливавшие меня ремни. На секунду мне казалось, что еще немного - и ноги мои оторвутся от пола, и я взлечу под потолок. Я знала, что за чувство переполняет меня, но так давно не испытывала его, что успела уже почти позабыть, как оно называется. Но нужные буквы сложились передо мной сами, будто их написала возникшая из ниоткуда рука. Надежда.

Робеспьер говорил еще долго. Он отвергал все направленные на него обвинения, твердил без устали о новом заговоре, опутавшем правительство, и каждое его слово вносило в ряды собравшихся все больше и больше смятения. В другой момент я бы не поверила ему ничуть, но я вспомнила комнату с черно-белым полом и людей-полутеней, чьи силуэты я могла лишь угадывать в полумраке. Возможно, они сидели сейчас в зале или даже стояли рядом со мной - кто знает? Одно я знала ясно - на этот раз Робеспьеру есть с кем сражаться.

Но следующие его слова пригвоздили меня к полу намертво, будто на моей щиколотке замкнули мертвую цепь кандалов. Это не было сражением. Это была капитуляция.

- Я тoже недавнo oбещал oставить мoим сoгражданам страшнoе завещание угнетателям нарoда, и я завещаю им oтныне пoзoр и смерть! - провозгласил Робеспьер, и я готова была поклясться, что ему стоит гигантских усилий не сломаться прямо здесь, на виду у всего Конвента. - Я видел в истoрии, чтo все защитники свoбoды были сражены судьбoй или клеветoй, нo вскoре пoсле этoгo их угнетатели и их убийцы тoже умерли. Дoбрые и злые, тираны и друзья свoбoды исчезали с земли, нo в разных услoвиях. Французы, не дoпускайте, чтoбы ваши враги стремились унизить ваши души и oслабить ваши дoблести пагубнoй дoктринoй!

Зал обмяк, как если бы на него направили пистолет и в последний момент перед выстрелом отвели ствол в сторону. Даже не так - если бы стрелявший направил его на себя самого. И следующие слова Робеспьера ударились в выросшую за один миг, невидимую, но крепкую стену боязливого презрения. Так здравомыслящие люди реагируют на бред сумасшедшего, зная, что в любую секунду он может впасть в буйство и кинуться на них:

- Нет, Шoметт, нет, Фабр, смерть - этo не вечный сoн! Граждане, сoтрите с мoгил нечестивoе изречение, кoтoрoе набрасывает траурный креп на прирoду и oскoрбляет смерть; начертайте лучше следующее изречение: смерть - этo началo бессмертия!

Я вздрогнула, когда в голове у меня зазвучал голос Шарлотты, такой отчетливый, будто она стояла в шаге от меня: “Наверное, кто-то показал ему что-то вечное”. Но я не успела обдумать и понять, что услышала только что; отовсюду понеслись неясные голоса, с каждой секундой делавшиеся все громче:

- Пусть назовет имена!

- Мы с тобой, Робеспьер!

- Имена!

- Пусть скажет, кто предатель!

Робеспьер замер; я увидела, как судорожно сжалась его рука, в которой были листы. Кажется, он сам не ожидал такой поддержки; может, он надеялся, что его начнут линчевать прямо сейчас. Но одобрительные возгласы становились все громче, и Робеспьер заозирался по сторонам почти что в панике. Депутаты Болота, столпившиеся у трибуны, бушевали и требовали выдачи преступников, кто-то кричал что-то с Горы, и Робеспьер казался совершенно потерянным посреди этой бури. Его бескровные губы едва шевельнулись, но я каким-то шестым чувством поняла, какие слова чуть было не сорвались с них: “Не знаю”.

Мне захотелось завыть и удариться головой о стену, но это, к сожалению (или к счастью) было невозможно: слишком большое количество людей отделяло меня от нее. Я прекрасно понимала причины молчания Робеспьера; но почему все это время молчала я?! Что стоило мне подойти к нему - хоть вчера, хоть когда еще, - и рассказать все, что удалось мне увидеть и услышать? Он не держал зла на меня, сегодня я услышала это достаточно четко, чтобы поверить, что в этом он не врет; но я, разбитая собственным страхом и домыслами, не смогла решиться ни на что, а ведь это могло сейчас спасти ему жизнь. Но он стоял, одинокий и покинутый, и блуждающий взгляд его вряд ли мог зацепиться хоть за кого-то, кто был готов протянуть ему руку.

- Еще… еще не время, - вырвалось у него. - Я не хочу никого…

- Имена! - безжалостно громыхнуло в ответ. Люди начали напирать на меня сзади, но я не хотела идти вперед: наоборот, не в силах выносить этой сцены, я начала отступать, и делать это было неожиданно легко - освобожденное мною место тут же занимали двое, а то и трое человек, всего спустя несколько шагов я ощутила, что люди за мной редеют, и смогла выбежать в пустующий холл, оттуда - на улицу, где чуть не споткнулась о сидящего на ступеньках, меланхолично что-то пережевывающего Сен-Жюста.

- Антуан! - не рассказать, как я рада была его видеть, он был единственным, за которого я все еще могла уцепиться, и я тут же сделала это, обняв его так крепко, насколько смогла. - Ты разве не слушал речь?

- Ушел с середины, - сказал он раздраженно, отстраняясь; он явно не был сейчас настроен на нежности, и я разочарованно отодвинулась. - Максим спятил. Решил пафосно принести себя в жертву. И нас вместе с ним заодно.

- Ты думаешь?.. - растерянно спросила я. В ответ он протянул мне пакет с фруктовым печеньем, которое, как я заметила, продавали тут же, метрах в двадцати от нас.

- Угощайся. Так вот, я не думаю. Я это вижу. Я, знаешь ли, неплохо его изучил за те два года, что мы знакомы. Если ему в голову что-то стукнуло - его не отговорить. Он и себя загонит в гроб, и нас.