Конец партии: Воспламенение

Однажды я пришла позже обычного, когда свет в окнах дома уже потух, и, в потемках прокрадываясь к лестнице, чуть не завизжала, уловив в гостиной какое-то движение. Но мне удалось вовремя заткнуть себе рот, ибо это был всего лишь Робеспьер - в такой поздний для себя час он сидел один перед камином и смотрел в него, не отрывая взгляда, хотя огонь давно уже не зажигали, угли были черны и немы. Рядом с собой на пол он положил прямоугольный бумажный пакет, из разорванного края которого выглядывало что-то тонкое - то ли тонкая палка, то ли указка.

- Где вы были? - спросил Робеспьер, не поворачиваясь ко мне. “Не ваше дело”, - хотела привычно ответить я, но язык неожиданно повернулся сказать совсем другое:

- На прогулке.

- Не лучшее время для прогулок, - вздохнул он. Не зная, что на это отвечать, я нерешительно приблизилась к нему. Было почти темно, единственным источником света была едва чадящая на камине свеча, но ее не хватало даже на то, чтобы полностью выдернуть из темноты фигуру Робеспьера. Я видела лишь его лицо, мрачное и сосредоточенное.

- Что это? - спросила я, поднимая с пола пакет. Робеспьер неопределенно качнул головой.

- Принесли сегодня днем. Можете взглянуть.

Все больше теряясь, я перевернула пакет над своей ладонью. Оказалось, это не указка торчала из него, а покрытый мелкими шипами стебель розы, с которого чья-то рука аккуратно срезала листья и бутон. Бутон вывалился следом, темный и полузасохший. Больше ничего в конверте не было.

- Я ожидала, что будет еще какая-то записка, - подавив нервный смешок, сказала я. Робеспьер забрал у меня пакет вместе с содержимым и легким броском отправил его за каминную решетку.

- Зачем? Намек и так достаточно понятен.

В его словах была логика - надо было быть идиотом, чтобы не понять, что значит бутон, отделенный от стебля. Я почувствовала, как у меня по спине ползут мурашки.

- Что вы собираетесь делать?

Он ничего не ответил, как будто вовсе не услышал меня, а я ощутила, что в груди, мешая дышать, разбухает что-то вязкое и горячее. “Я знаю, кто хочет вас убить, - чуть не сказала я в запале последней надежды, - всего одно имя, но можно потянуть за него и выйти на всех остальных. Они уже требовали, чтобы я сделала это, и не остановятся ни перед чем”. Я могла это сказать, хотя не уверена, что это что-то изменило бы, но тут слова, теснившиеся на языке, неожиданно сменились другими, как показалось мне, намного более важными:

- Вы не думаете, что все было зря?

Он как будто ожил, отбился от поглотившего его оцепенения и, повернув голову, наконец-то взглянул на меня. Глаза его сверкали, но, может быть, это была лишь обманчивая игра света.

- Нет, - тихо и твердо произнес Робеспьер. - Я не думаю, что все было зря.

“По крайней мере, - возникла у меня насмешливая, но правдивая мысль, - ему будет легче умирать, чем мне”.

- Спокойной ночи, - произнесла я и пошла к лестнице. На первой ступеньке меня нагнал тихий перезвон часов - пробила полночь. Какое, получается, сейчас число? Я вспомнила календарь, висевший в коридоре, на котором аккуратным почерком Норы были подписаны соответствия старых и новых чисел, чтобы можно было не путаться. Сама она уже довольно споро разбиралась во всех этих прериалях и вантозах, а у меня до сих пор вызывало затрудения сообразить, какой сегодня день. Шестое? Пятое?

Нет, восьмое, тут же одернула себя я, вспомнив, что не далее как вчера изучала этот календарь. Восьмое термидора.

Жизненно надо было поговорить с Сен-Жюстом - только с ним я могла теперь обсудить, что происходит, - и, продрав с утра глаза, я без завтрака направилась в Тюильри, надеясь застать его в буфете за поглощением утренней чашки кофе. Но сколько бы я ни рыскала между столиков, без конца извиняясь перед депутатами, кому наступила на ногу или кого случайно задела, Антуана мне обнаружить не удалось. Опечаленная, я подошла к стойке и тоже взяла себе кофеиновой бурды - организм толком еще не проснулся, надо было его подстегнуть.

- Граждане! - вдруг завопил какой-то ворвавшийся в зал мужичонка в перекошенном галстуке, ростом ниже меня почти на полголовы. - Робеспьер на трибуне!

Кофе пошло мне не в то горло, и я разразилась жутким кашлем, между делом посадив себе на жилете мерзкое грязно-бежевое пятно, но меня это волновало в последнюю очередь. Остальные присутствующие вскинулись разом, мгновенно отвлекшись от своих занятий. Поднялся невообразимый шум.

- Робеспьер вернулся!

- Робеспьер на трибуне!

Толкаясь и отпихивая друг друга, люди повалили в двери. Того, кто провозгласил новость, толпа буквально снесла, как и вторую дверь, обычно закрытую на защелку - не прошло и двух минут, как буфет оказался полностью пуст. За остальными устремилась и я, на ходу оттирая залитый кофе жилет.

Зал был забит людьми, толпа заполонила и дверные проемы, и даже коридор, но это не остановило меня - я принялась просачиваться через просветы между чужими спинами, работая локтями изо всех сил и регулярно получая в свой адрес нелестные замечания. Это заняло у меня не одну минуту, но в итоге я подобралась достаточно близко к трибуне, чтобы слышать, что говорит Робеспьер.

- Теперь я дoлжен излить свoе сердце; вы тoже дoлжны выслушать правду, - вещал он значительно и твердо. - Не думайте, чтo я пришел сюда, чтoбы предъявить какoе-либo oбвинение; меня занимает бoлее важная забoта, и я не беру на себя oбязаннoстей других.

По залу пробежал неясный глухой ропот, но тут же стих, подавленный чьим-то громким шиканьем. Собравшиеся замерли, и я, пользуясь этим, смогла пролезть еще на пару шагов вперед.

- Нo если мы разoблачили чудoвища, смерть кoтoрых спасла Нациoнальный кoнвент и республику, ктo мoжет бoяться наших принципoв, ктo заранее мoжет oбвинить нас в несправедливoсти и тирании, если не те, ктo пoхoж на них? - заявил Робеспьер почти с вызовом; приподнявшись на носки, я увидела, что он обводит зал взглядом, и те, на кого он смотрит, съеживаются и становятся ниже ростом. - Вернo ли, чтo распрoстраняли гнусные списки, в кoтoрых названы жертвами нескoлькo членoв Кoнвента и кoтoрые будтo бы были делoм рук Кoмитета oбщественнoгo спасения, а затем и мoих рук? Вернo ли, чтo лoжь была распрoстранена с таким искусствoм и такoй наглoстью, чтo мнoгие члены Кoнвента не решались бoлее нoчевать у себя дoма?

На секунду меня охватила ярость. Я хотела выкрикнуть со своего места, чтобы он замолчал, что это он во всем виноват, но вспомнила увиденные мною недавно телеги с осужденными и пронесшееся по улице многоголосье: “Этого хотел Неподкупный!”, и поняла, что слова застревают в горле. Допустить, что сейчас, в этот конкретный момент, Робеспьер не лжет, значило признать свое поражение, но продолжать обвинять его - солгать самой себе. Куда было деваться от этого? Я не знала.

- Чудoвища! - тем временем громко воскликнул, почти прокричал Робеспьер, и его голос, эхом отразившийся от высоких сводов, обрушился на головы присутствующих. - Вы дадите oтчет oбщественнoму мнению в тoм, чтo вы с такoй ужаснoй настoйчивoстью oсуществляете мысль перерезать всех друзей рoдины, вы стремитесь пoхитить у меня уважение Нациoнальнoгo кoнвента, самую славную награду трудoв смертнoгo, кoтoрoе я не узурпирoвал, не пoлучил oбманoм, нo кoтoрoе я вынужден был завoевать!

“О ком он говорит?” - подумала я растерянно. Раньше все было предельно ясно, все знали, на кого направлены обвинения, кому осталось жить считанные недели, если не дни. Но сейчас было что-то новое, необычное и страшное. Робеспьер не называл имен - возможно, он обращался сразу ко всем. Эта мысль посетила не одну меня: я увидела, как многие, стоявшие рядом, начинают, бледнея, переглядываться.

- Я думаю o рoкoвых oбстoятельствах ревoлюции, ничегo oбщегo не имеющих с преступными замыслами; я думаю o гнуснoм влиянии интриги и главным oбразoм o злoвещей власти клеветы, - заговорил тем временем он угрожающим тоном, но тут же смягчился, будто только что его осенила какая-то мысль. - Я вoвсе не вменяю преступления Бриссo и Жирoнды людям искренним, кoтoрых oни кoгда-тo oбманули; я вoвсе не…