Страница 154 из 173
- Он тебя звал, - повторила я, пытаясь представить, какого объема отчаяние бушевало за этой последней безнадежной просьбой. Сен-Жюст кивнул. Щеки его начали розоветь, но глаза не мутнели, и влажная пелена, заволокшая их, имела мало общего с опьянением.
- Я не знал, что это он… ну, когда мне передали. Думал, что-то важное. А там…
Он снова налил себе полный бокал, но на этот раз пить не стал: лицо его передернулось в гримасе отвращения, будто не вино стояло перед ним, а какая-то вонючая слизь. Что он чувствовал в тот момент, я не знала и не хотела знать.
- Я сидел рядом с ним, как дурак, весь час, что он умирал, - сообщил Сен-Жюст и вдруг шумно втянул в себя воздух; получилась какая-то невнятная пародия на горький всхлип. - Сидел и держал его за руку, потому что он боялся умирать один. Я потребовал для него опия, но ему не дали, конечно же - зачем разбазаривать на того, кто вот-вот откинется? И их тоже можно понять…
Он все-таки выпил четвертый бокал, но лишь до половины - дальше закашлялся и полез в карман за платком. Краем глаза я видела, что хозяин кафе смотрит на нас с сочувствием - не знаю, почему: может, мы напоминали расстающуюся парочку, а может, от нас уже веяло запахом близкого разложения, ведь мы оба были живыми трупами. Я - без пяти минут самоубийца, Антуан - искореженный, выжженный изнутри.
- А потом он умер, - сказал он, не меняя интонации. - Захрипел, забился… это было ужасно, черт возьми, я много чего видел в армии, Натали, но это было страшнее всего.
- Верю, - сказала я, ничуть не кривя при этом душой.
- И знаешь, в чем дело? У меня осталось впечатление, что я ему чего-то не успел сказать, - вдруг заявил Антуан с кривой, безрадостной ухмылкой. - Хотя я говорил ему много чего. “Уйди с глаз долой”, “Чтобы я тебя не видел”, “Когда же ты наконец исчезнешь”…
- Теперь жалеешь об этом? - я насмешливо приподняла бровь. Антуан помолчал немного и ответил неожиданно серьезно:
- Не об этом. Жалею, что не извинился.
Если бы я пила в этот момент, то, наверное, расплескала бы вино себе на одежду. Но бокал мой был давно пуст, и мне лень было протянуть руку и наполнить его. Да я и не подумала об этом в тот момент - вытаращилась на Антуана, пытаясь понять, действительно ли он со мной говорит или кто-то другой принял его обличье.
- Извинился? - повторила я, пораженная.
- Именно, - откликнулся он. - Я вел себя, как полная сволочь, а теперь уже никогда не смогу это исправить.
Я вдруг поняла, что именно изменилось в нем. Дело было и во взгляде, утратившем ребяческую живость и теперь будто припорошенном пеплом, и в голосе, в котором проступили какие-то новые, не слышанные мною ранее нотки, и в словах, которые он произносил сейчас, и никогда не произнес бы ранее; дело было во всем сразу и ни в чем - было еще что-то сверх этого, что-то, чему я наконец смогла дать название.
- Ты повзрослел, - тихо сказала я и все-таки наполнила свой бокал. Антуан неопределенно повел плечами.
- Ты думаешь?.. Неважно. Важно другое. Что я наделал?
Я молча покачала головой, давая понять, что у меня нет ответа на его вопрос.
- Что мы все наделали? - спросил он почти неслышно и, как мне показалось, с полным осознанием собственной обреченности.
Но вряд ли в мире существовал хоть один человек, который был готов дать ему ответ.
Из кафе нас вскоре выгнали, сообщив, что заведение закрывается, и мы переместились в другое, затем в третье, а потом, когда начало подступать утро, каким-то образом оказались на квартире Антуана в компании еще одной бутылки. Пьяны мы были совершенно, и этим были чрезвычайно довольны.
- Оставайся у меня, - Сен-Жюст обвел комнату широким жестом и чуть не упал со стула при этом. - Места много.
Я подозрительно посмотрела на него. Вернее - попыталась подозрительно посмотреть, потому что выпитое отняло у меня способность внятно выражать свои эмоции. Но это была цена, которую я готова была заплатить, ведь вместе с этим оно забирало и способность чувствовать их.
- Не-е-е, - протянул Антуан, качая головой; она при этом моталась из стороны в сторону, как у болванчика. - Ничего… ничего такого. Просто как ты в таком виде домой-то пойдешь?..
Резон в его словах был, но я на всякий случай еще уточнила:
- Ничего такого? Точно?
- Точно, - заверил он меня, и я посчитала его голос вполне искренним. - Мне просто… ну, после всего этого… неуютно одному спать. В армии-то тебя черта с два наедине с собой оставят, всем вечно что-то надо… я, в общем, даже не с тобой лягу, а сюда, на диван…
Синий диван, единственное яркое пятно в обстановке комнаты, оставался на своем месте, и был, кажется, даже больше потерт, чем тогда, когда мне довелось последний раз лицезреть его. На него Сен-Жюст смотрел почти с гордностью, как на собственное детище.
- Ты даже не представляешь, сколько он повидал, - сказал он умиленно. - Вот выйду на покой лет через… хм… тридцать, куплю себе домишко в какой-нибудь дыре и буду писать мемуары… да, мемуары от лица этого дивана. А ему, знаешь ли, есть что рассказать…
- Верю, - и снова я была совершенно честна, произнося это. Но продолжать разговор у меня не было сил, в голове мутилось, и ужасно клонило в сон. Поймав себя на том, что начинаю задремывать сидя, я тряхнула головой и обратилась к погрузившемуся в размышления Сен-Жюсту:
- Может, ляжем спать? Я устала.
- Как раз хотел предложить, - сказал он и поставил бокал на столик. - Умыться принести?
- Завтра, - зевнула я и, скидывая на ходу камзол и жилет, поплелась к уже застеленной кровати. Я юркнула под одеяло, Антуан довольствовался пледом и второй подушкой - удивительно, но на диване, который, как мне казалось раньше, был весьма скромных габаритов, ему удалось вытянуться в полный рост.
- Спокойного утра, - услышала я его сонное бормотание.
- Спокойной, - ответила я и почти сразу провалилась в сон. Остаток ночи и утро прошли совершенно спокойно, только один раз мне сквозь сон показалось, что кто-то поправляет на мне сбившееся одеяло и, обдав щеку теплым дыханием, касается губами виска. Но это было, конечно же, невозможно, ибо в квартире не было никого, кроме нас с Антуаном, а он, так же, как и я, проспал почти до полудня, как сурок.
Ничего не изменилось. Казни продолжались и в последние несколько дней число жертв увеличилось, хотя, казалось бы, куда уж больше; Робеспьер оставался дома, будто его вовсе ничего не интересовало; а я так и не осмелилась сказать ему о своем посещении странной встречи, руководимой незнакомцем в маске. Теперь я боялась вовсе не его, а их - им я дала страшное обещание, согласившись взять яд, и его нарушила, и вряд ли они могли оставить это без ответа. Я не смогла убить Робеспьера, даже если речь шла о спасении Антуана и Огюстена; но и Робеспьера, скорее всего, скоро убьют. Выходит, что мне не удастся спасти никого.
Даже понимая, что это не поможет, если меня задумают схватить, я почти не выходила из дома даже днем, забившись в свою комнату, как испуганная мышь, наблюдающая, как к ней все ближе и ближе подбираются острые кошачьи когти. Они достигали меня вечерами, когда сгущалась темнота, и в ней начинали чудиться мне неясные, угрожающие тени. Один раз я швырнула в стену вазу, когда мне показалось, что в углу, в тени шкафа, кто-то стоит. Конечно, там никого не было, и мне удалось добиться лишь суровой нотации от мадам Дюпле.
- Это была моя любимая ваза, - пробурчала она, собирая осколки. Я, сидевшая неподвижно на кровати, только ответила тихо:
- Извините.
Почему меня до сих пор терпят в этом доме, оставалось загадкой. Но я не всегда оставалась там безвылазно - редко случалось, что мне приходила мысль, будто схватить меня дома будет удобнее всего, и страх гнал меня прочь, заставляя бродить по пыльным, сдавленным духотой улицам, заходя в такие закоулки, о существовании которых я никогда не подозревала. Там мне становилось спокойнее - никто меня не найдет, - но ненадолго: проходило несколько минут, и в лице каждого прохожего, каждого угрюмого лавочника или напевающей женщины, развешивающей белье, я видела врага, готового вот-вот бросится на меня. Я подрывалась с места и бежала все дальше и дальше, но лабиринт переулков сжимался вокруг меня, как щипцы, и во всем городе не было места, где я могла ощутить себя в полной безопасности. Везде меня могли разыскать, везде я была как на ладони. И, смиряясь с этой мыслью, я возвращалась домой.