Конец партии: Воспламенение

- А… остальные? - я не могла не спросить. - Сен-Жюст? Огюстен? Что будет с ними?

Фырканье в углу повторилось, и я ощутила, что действительно могу кого-нибудь убить.

- Их судьбу решит суд, - сказал мой собеседник безразлично. - Вас не должно это волновать.

- Нет, - неизвестно, откуда во мне появилось столько решимости, но я упрямо сжала кулаки и продолжила, чувствуя, как в груди бухает что-то тяжелое и горячее, - меня это очень волнует. Они должны остаться в живых.

Кто-то испустил удивленный вздох, но я не пошевелилась - неотрывно смотрела в глаза в прорезях маски, ощущая, как чужой взгляд буквально ощупывает меня изнутри. Этому старику, разговаривающему голосом школьника, наверняка ничего не стоило отдать приказ убить меня прямо здесь, но он медлил, и я неожиданно поняла, почему. Никто больше из обитателей дома Дюпле не принял бы его предложение, ни за деньги, ни за вечную славу. Все они любят Робеспьера, одна я - ненавижу.

- Хорошо, - наконец произнес незнакомец. - Они будут жить. Но им придется покинуть страну.

- Договорились, - произнесла я, дрожа от неожиданно свалившегося облегчения. Что могло быть более противоестественным в моем положении, чем это чувство, от которого стучало в висках и подгибались колени? Но я на секунду забыла обо всем, мне хотелось орать от восторга, что хотя бы Антуану и Бонбону не будет ничего угрожать, пусть они никогда и не узнают о том, какую цену мне за это назначили.

Если, конечно, словам человека в маске можно было верить.

Повинуясь его немому кивку, один из присутствующих подошел ко мне. Лицо его было мне незнакомо - бледное, напряженное, с подергивающейся правой щекой, но я не на лицо его смотрела, а на маленькую склянку зеленоватого стекла, которую он бесшумно вытащил из отворота собственного рукава. Внутри плескалась какая-то жидкость, густая и прозрачная, как слеза. Подрагивающими пальцами я взяла флакон.

- Не имеет вкуса и запаха, - пояснил тот, кто мне его отдал. - Можете добавить в чай или кофе. Можно в суп. Или размажьте по стенкам чашки, должно хватить.

Я едва не пропустила мимо ушей то, что он мне говорит, но вовремя успела прислушаться - отнюдь не зря, ведь от его слов зависило целых четыре жизни: Бонбона, Антуана, моя собственная и того, кому, как получалось теперь, осталось совсем немного.

Когда Бийо, все так же завязав мне глаза, вывел меня из здания и усадил в экипаж, который довез меня до того же места на набережной, где подобрал, а потом сразу же укатил, стоило мне захлопнуть дверцу, я на секунду подумала, что все, что было до этого, мне привиделось или приснилось. Но склянка с ядом была при мне - следуя чужому примеру, я спрятала ее в рукав, и мне казалось, что от нее по руке волнами расползается холод. Нарочито спокойным шагом, стараясь не привлекать к себе внимания, я отправилась в дом Дюпле, где как раз заканчивали ужин.

- Я думала, ты не придешь, - проговорила Нора, ставя передо мной тарелку с жареной рыбой. Думаю, не стоит говорить, что мне кусок не лез в горло, и я бездумно ковырялась в тарелке вилкой, не отрывая глаз от того, как Робеспьер заканчивает со своей порцией. Он наверняка чувствовал мой взгляд и пару раз посмотрел на меня в ответ - озадаченно и слегка удивленно. Но каждый раз я опускала глаза в тарелку - встречаться с ним взглядами было для меня слишком суровым испытанием.

- Совсем ничего не съела, - упрекнула меня Нора, забирая почти нетронутую порцию. - Ты не болеешь?

- Нет, - ответила я. - Просто не хочется.

Мне казалось, что мой голос звучит неестественно, что в каждом слове слышно, какую ужасную тайну я храню в себе с сегодняшнего дня, что Робеспьер уже все знает и прикидывается, чтобы в следующую минуту разоблачить перед всеми. Это был бред, я осознавала это, но панические мысли зудели в голове, и никакими усилиями было не выдворить их оттуда. Только одно оставалось мне - поскорее со всем покончить.

- Будешь чай? - румяная от счастья Нора обратилась к Робеспьеру, когда все, за исключением сославшегося на усталость хозяина дома, перебрались в гостиную. Теперь она уже ничего не скрывала и не стеснялась, села к нему почти вплотную и склонила голову ему на плечо. Ладони их, тесно сцепленные, покоились у Норы на коленях, и я видела, что мадам Дюпле смотрит на это все с умилением и довольством, как скульптор или художник любуется творением, на которое он потратил много сил и времени, но видит, что они не пропали зря. Легкая, пусть и несколько растерянная улыбка блуждала и на лице Робеспьера; он казался человеком, оглушенным неожиданно рухнувшим счастьем, и я попыталась представить, как он будет выглядеть завтра утром: посиневший, расцарапавший себе до крови шею в попытке сделать хотя бы один вдох, со стеклянными, навсегда потухшими глазами.

- Буду, - сказал он и крепче стиснул руку Норы. Она тихо хихикнула:

- Тогда выпусти меня, я схожу на кухню…

- Не стоит, - деревянным голосом произнесла я, поднимаясь со своего места, - сиди уже, я все сделаю.

Все посмотрели на меня так, будто только что осознали мое существование, и мне не пришлось долго думать, чтобы понять, насколько чужеродно прозвучало мое неожиданное доброхотство. Удивленным казался и сам Робеспьер. Ситуацию надо было срочно выравнивать, и я брякнула первое, что пришло в голову:

- Все равно воды хотела попить.

Кажется, это никого не убедило, но никто не стал меня останавливать, и я беспрепятственно покинула гостиную. На Робеспьера я не взглянула, отвела взгляд и увидела, что Виктуар смотрит на меня с ехидной, ядовитой ухмылкой. Как будто ей было что-то известно, хотя я отлично понимала, что она не знает ничего.

Все шло удивительно легко, и мои надежды, что какой-то знак свыше остановит меня, стремительно таяли. Никто не зашел в кухню, чтобы что-то у меня спросить, никто не заглянул в окно, я даже не разбила чашку, доставая ее из шкафа. Ничто не говорило о том, что я совершаю ошибку, и я вытащила из рукава припрятанный флакон, парой резких движений скрутила продолговатую крышку.

Яд действительно не пахнул ничем, а по консистенции был чуть гуще воды. Одну каплю я по неосторожности уронила на стол и увидела, что она не совсем прозрачная, а, скорее, желтоватая. Это не имело никакого значения, но от этой мысли все внутри почему-то скрутило.

Из гостиной донеслись веселые голоса и смех, и они словно вернули меня к жизни, заставили очнуться от захватившей меня отрешенности. Я достала поднос, водрузила на него, осторожно придерживая за носик, пузатый чайник, рядом поставила блюдце, на него - чашку. Оставалось сделать последний штрих.

Я думала, что буду долго собираться с духом, но неожиданно поняла, что медлить нельзя - это не укрепит мою решимость, а, наоборот, ослабит ее до невозможности. Это так просто - всего одно движение, которое опрокинет содержимое флакона в чашку, следом я налью чай, и никто ничего не заподозрит. Это было чудовищно просто, но рука моя немела и отказывалась слушаться, и я стояла неподвижно над подносом, пытаясь понять, что не позволяет мне довершить начатое. Я ненавижу Робеспьера, он убил тех, кто был мне дорог, и убьет еще больше людей, если его не остановить, но почему я не могу сделать это? Почему я стою, замерев, и чувствую, как сама начинаю задыхаться?

Прямо на уровне моих глаз располагалось приоткрытое оконце, через которое в кухню проникал свежий воздух, и я бросила на него взгляд, глупо думая, что вид вышедшей из-за облаков луны как-то меня подкрепит, но увидела вовсе не небо. Я увидела себя, свои собственные глаза, и затравленное, но отчаянное выражение, застывшее в них. Выражение человека, готового к операции, которая будет проводиться над ним без анестезии и в полном сознании. Выражение, так хорошо знакомое мне, потому что я дважды сталкивалась с теми, чей взгляд оно тоже поглотило - без остатка, вместе с душой и сердцем.

Рука моя дрогнула, и я поспешно отвела ее, чтобы ни одна капля по моей неловкости не пролилась в чашку. Поступить иначе было выше моих сил. Я не могу. Пусть мне расписывают ужасы террора, развязанного Робеспьером, пусть говорят об убитых, утопленных, обезглавленных, пусть убеждают, что этого можно избежать - я не могу сделать это. Я не могу его убить, каким бы кровавым, одержимым тираном он не был. Ведь, как я говорила другой девушке, без сомнения ринувшейся в бездну, на грани которой я только что сумела удержаться каким-то чудом, даже кровавых тиранов тоже кто-то любит.