Конец партии: Воспламенение

- Вы плачете? - спросил он с нарастающим беспокойством, взглядываясь в мое лицо. - Не надо. Я не хотел бы, чтобы вы…

- Нет, нет, - смеяться мне хотелось, а улыбка далась ценой огромных усилий и вышла какая-то полуистерическая, - я совсем не плачу, что вы. Наверное, свет так падает…

Украдкой я все-таки вытерла глаза манжетой, не понимая, почему чувствую себя так неловко, и вдруг, снова подняв взгляд, увидела, что Робеспьер смотрит на меня сочувственно и грустно. Ну вот, только этого еще не хватало. От этого в груди сразу нехорошо защемило, и на секунду мне показалось, что я сейчас рассыплюсь на кучу мелких осколков - никто не соберет потом, легче будет выбросить.

- Натали, - Робеспьер заговорил негромко, слова явно давались ему тяжело, - ни вы, ни я не сможем исправить то, что уже сделано. Но вечно продолжать существование, подобное нашему, невозможно.

- Я согласна, - ответила я, думая про себя, что почти то же самое хотела сказать ему тогда, стучась в его дверь и еще не зная, что обнаружу на его столе свой приговор. - Что вы предлагаете?

Он ответил не сразу. Глаза его закрывались, я видела, что силы его на исходе, но была далека от мысли продолжить разговор позже. Сейчас или никогда.

- Поговорить, - наконец сказал он со слабой улыбкой. - Может, нам стоит просто поговорить?

“А помнит ли он про ордер?” - возникла дурная мысль у меня в голове, но я тут же безжалостно ее задавила. Помнит или нет - неважно. Я не помнила про то, что открыла дверь Шарлотте Корде, но это не помешало Симоне обвинить меня, а толпе из клуба кордельеров - чуть не растерзать на куски. Дантон тогда спас меня, а сейчас он мертв по вине Робеспьера, лежит где-то, засыпанный негашеной известью. Мертв. Мертв.

Я повторяла про себя последнее слово, надеясь, что сердце мое снова замрет и зачерствеет, но это удалось мне не сразу - оно, глупое, все никак не хотело, билось тревожно и быстро, манило сделать что-нибудь идиотское, например, разразиться слезами и беспомощно уткнуться Робеспьеру в одеяло. Но я переломила себя, заставила себя вспомнить всех, кто был мне дорог, кого я успела полюбить и кого больше нет. Удалось. Что-то внутри меня нехорошо скрежетнуло, как плохо смазанный механизм, сбившийся с привычного ритма и с трудом возвращающийся к нему, но я снова почувствовала, что могу ненавидеть, и в этой ненависти было спасение.

- Думаю, нам не о чем разговаривать, - произнесла я и поднялась. Лицо Робеспьера исказила мимолетная гримаса боли, и он снова закашлялся, прижал к губам платок, и я решила, что это лучший момент, чтобы уйти. Я шагнула к двери, но вдруг его голос, с трудом прорывающийся сквозь кашель, одернул меня:

- Натали.

- Что? - ничего не выражающим тоном спросила я, не оборачиваясь. Я не хотела больше его видеть, ибо боялась уже не столько его, сколько чувств, которые он угрожал во мне пробудить. Лучше бы я, действительно, оставила тогда его лежать на полу и смылась…

- Если вы вдруг передумаете, - почти прохрипел он, с трудом справляясь с приступом, - двери моего кабинета для вас всегда открыты.

“Пошел ты к черту”, - чуть не сорвалось с моего языка. За это тоже впору было его ненавидеть - за то, как он, что бы ни случилось, умеет сказать что-то, отчего я сразу чувствую себя неуклюже и стесненно.

- Буду иметь в виду, - коротко ответила я и вымелась за дверь, пока он не успел произнести еще что-нибудь, что окончательно меня подкосит.

Пожалуй, не так уж я была и неправа, распевая не так давно “Ca ira” - по крайней мере, в одном отдельно взятом доме жизнь действительно пошла на лад. Робеспьер поправлялся, но, что удивительно, обратно в Комитет не рвался и о политике больше не заговаривал, благодаря чему Нора могла ухаживать за ним беспрерывно, что делало ее совершенно счастливой. Стук телег с осужденными по мостовой улицы Сент-Оноре больше не волновал обитателей дома - конечно, казни не прекращались, но гильотину перенесли в другую часть города, и иллюзия покоя оказалась приятнее и лучше, нежели ее отсутствие. Можно было просто закрыть глаза и представить, что все хорошо, но мне раз от разу не удавалось это сделать, ибо я при этом видела лишь картины одна ужаснее другой: связанный, умоляющий меня о помощи Шарль; холодное и жесткое выражение на лице Антуана, объявляющего приговор врагам республики; пожар в типографии, погубивший и “Старого кордельера”, и его редактора; последний ужин федералистов и Бриссо, полутруп, стоящий за моей спиной; наконец, Дантон, кричащий со своей телеги “Мы скоро встретимся!” и Люсиль, с отрешенным и почти торжественным видом поднимающаяся на эшафот. Я не могла закрыть глаза, чтобы спрятаться от реальности - оставалось лишь смотреть на нее, не моргая, и молиться, чтобы она оказалась чуть менее ужасной, но надежды на это у меня уже почти не было.

По той же причине я стала бояться спать и ворочалась по ночам в постели с открытыми глазами, задремывая лишь на пару часов и весь оставшийся день проводя в оцепенелой пелене. Иногда я видела то, чего нет - один раз я пересказала изумленному Бонбону наш с ним недавний разговор, которого, как оказалось, никогда не случалось. Испуганно Огюстен предложил мне сходить к врачу, но я только отмахнулась от него - знала, что все это бесполезно и, главное, никому не нужно.

- Хотя бы выпей снотворного, - упорствовал он, не отходя от меня. - Тебе нужно поспать.

- Нет, - ответила я мутно, машинально продолжая помешивать чай: три движения по часовой стрелке, три против - выработанный мною неизвестно зачем ритм. Мозг последнее время подсовывал мне массу бредовых идей, так что этой я и не удивилась. Размешивать чай в строгой последовательности - подумаешь…

- Натали, - в голосе Бонбона прозвучала боль, - я боюсь за тебя.

Я попыталась улыбнуться ему, но получилось, наверное, жутко. Впервые Бонбон на мою улыбку не ответил своей.

- Все в порядке, - произнесла я, снова опуская взгляд в чашку. Слова эти навязли в языке, как что-то липкое и безвкусное, и я повторяла их раз за разом, хотя мне они давно казались набором звуков. Меньше всего я чувствовала себя в порядке, но вряд ли это могло вызвать у кого-нибудь сочувствие - все заняты своими делами, одна я сижу тут, выброшенная из жизни, выпотрошенная, никому не нужная.

Я почувствовала, что устала, но тут же вспомнила, что спать нельзя. Надо было придумать себе занятие, но последнее время я не могла сходу родить какую-нибудь идею - мозги ворочались с трудом, будто я была все время пьяна, и здравые мысли мелькали в них редкими, не связанными меж собой вспышками.

- Куда ты? - спросил Бонбон, увидев, что я направляюсь к двери.

- Воздухом подышу, - честно ответила я и вышла из дома.

Июль выдался теплый, но не жаркий, и я решила провести какое-то время в саду, пока меня, может быть, не осенит мысль, чем можно заняться еще. А если не осенит, то и черт с ней, досижу в тени розовых кустов до ужина, никто меня не тронет. Странно, как я когда-то боялась, что меня могут арестовать. Разобранная до основания, я уже никому не мешаю и вряд ли представляю интерес для революционного трибунала. Хоть для кого-нибудь.

Было в саду место, которое я давно облюбовала и назвала своим тайным - оно действительно было скрыто от посторонних глаз густыми ветвями кустов, и если бы кто-то появился в саду, то не заметил бы меня, даже стоя в нескольких шагах. Когда-то я туда притащила кривоногий стул - плод ошибки кого-то из подмастерьев гражданина Дюпле, не отправившийся в топку только благодаря моему заступничеству, - и могла сидеть там часами, вдыхая витающий в воздухе цветочный аромат и прислушиваясь к звукам собственного сознания. Звуки внешнего мира последнее время волновали меня все меньше и меньше. Поэтому я не сразу услышала чьи-то шаги, шорох платья и взволнованные, приглушенные голоса совсем рядом с собой - только когда немного утих покалывающий шум в висках, я поняла, что разговаривают Робеспьер и Элеонора.

- Вы… вы получили мою записку? - почти прошептала она, и я услышала, как дрожит ее голос. Следом раздался сухой смешок Робеспьера.