Горе победителям

Он должен был испугаться собственной безумной дерзости - по крайней мере, именно это он бы и сделал еще вчера. Но он слишком многое перенес за тот день, чтобы в достаточной мере себя контролировать, его ежеминутно обдавало холодными волнами тошноты, и в попытке хоть как-то уменьшить ее он заговорил, пусть речь его, должно быть, и звучала со стороны бессвязно и беспорядочно.

- Вы все… вы хотели выглядеть презентабельно. Вы хотели показать свое, - он усмехнулся горько и красноречиво, - неравнодушие. Вы говорили, что никаких проблем не будет, что вы будете держать ситуацию под контролем. Будете держать их под контролем, насколько это будет необходимо. Так что же? Вы ошиблись? Или вам, как я сказал уже, просто было плевать?

Он видел, что Фейерхете с безмолвным презрительным вопросом смотрит на Патриса - и тот, разумеется, чувствует это, даже не глядя в ответ.

- Бертран, - заговорил Патрис торопливо, тоном, который ему самому должен был казаться успокаивающим, - я понимаю, мы все потрясены случившимся…

- Вы потрясены? - уточнил Бертран холодно. - Позвольте тогда узнать, что испытывают люди, чьи родные погибли там? Кто сам мог погибнуть там?

- Вы преувеличиваете, - ответил Патрис настойчивее, - трупов, в итоге, не так много, меньше двадца…

Все это было сумасшествием. Бертран не мог придумать другой причины, почему он должен говорить об этом, почему никто не сказал об этом раньше него.

- Погибнуть мог кто угодно! - выпалил он, вслепую шаря по столу рядом с собой, будто в стремлении обо что-то опереться. - Вы не понимаете? Кто угодно!

- Например?

Бертрана отрезвило, как от резкого удара по лицу. Приступ бессмысленной злости совершенно опустошил его; все сидевшие за столом, начиная с Фейерхете, смотрели на него, как на опасного буйнопомешанного.

- Я… я… - забормотал он ослабевшим, нетвердым голосом, не зная, что придумать, чтобы объясниться. - Я не хотел никого оскорбить, но…

- Но, тем не менее, вы это сделали, - отрезал Фейерхете, кривясь, отчего по его лицу будто прошла рябь. - Я понимаю и разделяю ваши эмоции, но вынужден просить вас в будущем быть более осмотрительным. Для нашего общего блага.

Что-то в Бертране еще делало попытки бунтовать, подмывало его поинтересоваться у президента, шутит он или издевается, особенно в том, что касается “понимания и разделения”, но Бертран уже достаточно взял себя в руки, чтобы забить этот непрошеный порыв подальше на дно души.

- Прошу прощения, - сказал он тогда, и больше к сказанному они не возвращались - даже Патрис, вопреки своей привычке, не стал ловить Бертрана после заседания, чтобы обсудить случившееся с глазу на глаз. Все как будто сговорились забыть о случившейся стычке, и Бертран, успевший внутренне приготовиться к неприятному разговору, был удивлен тем, что ему позволили уйти просто так; правда, уже на следующий день в министерстве, как назло, образовалась целая масса дел, требующих немедленного решения, и думать о заседании Бертрану стало просто-напросто некогда.

- У меня неожиданная компания, - сказала ему сегодня Катарина, позвонив посредь дня, сразу после обеденного перерыва. - Уже два дня не могу от них отделаться. Не твои ребята?

- Моих ты бы не заметила, - пообещал Бертран, ставя очередную подпись на очередном отчете. - За тобой следят? Кто?

- Судя по тому, как по-дилетантски они это делают - твои друзья из газет, - весело отозвалась Като. - Ищут, что еще можно накопать. Я-то со вчерашнего дня таскаю их за собой по всем бутикам Буххорна, но ты… будь осторожен.

“Тебе-то есть, что скрывать, в отличие от меня”, - она могла не произносить этого вслух, но Бертран все равно услышал. Когда-то они были бесконечно счастливы от обретенного умения понимать друг друга без слов - оказалось, оно не ушло никуда, несмотря на все желание Бертрана навсегда от него избавиться.

- Я буду, - сухо пообещал он, прежде чем положить трубку. К отчетам вернулся не сразу - посидел несколько минут, опершись о стол локтями и потирая пальцами глаза, которые будто пересохли от утомления; потом вытянулся на стуле, ослабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки - жаль, это не помогло избавиться от чувства, будто на шею ему набросили удавку и затягивают ее все туже и туже.

“В городах Бакардии не прекращаются беспорядки”, - будто дождавшись момента, забормотал телевизор. Бертран мутно глянул на экран и, разумеется, ничего нового там не увидел: обезумевшая толпа с плакатами и транспарантами против другой толпы - черной, сплоченной, сомкнувшей щиты, выставившей наизготовку дубинки. Пока удавалось обходиться без крайних мер; правда, Бертран слышал о том, что Линч распорядился пригнать водометы к Национальному Университету и на площадь святой Иоланды.

Хильди, не выходи сегодня из дома.

я и не собиралась

“Как будто ей это поможет, - едко сказал внутренний голос, - как будто это ее спасет”.

Кадры в репортаже сменились: теперь показывали все то же самое, но на улицах Буххорна. Толпа не желала расходиться, несмотря на опустившуюся ночь; воздух был затянут дымом из петард и фейерверков, что поминутно с грохотом разрывались что тут, что там, и ничего было не различить в нем - только похожие на восставших призраков силуэты, мечущиеся из стороны в сторону. Полицейские пытались разделить эту озверевшую массу, раздробить ее, заставить рассосаться в стороны, но их усилия пока не приводили ни к чему - толпа колыхалась, как морская вода в бухте Кеа, где-то сдавалась напору и подавалась назад, но тут же отвоевывала себе пространство на другом конце площади, так что это противостояние напоминало со стороны некий странный танец, где никто толком не понимал, кому следует вести, а кому - быть ведомым. В какой-то момент две стены из людей замерли друг против друга - никто не решался сделать ни шага вперед, ни шага назад, - и ряды погромщиков дрогнули на секунду, выпуская, исторгая из себя одинокую фигуру - цветастую, юркую, с нелепым рюкзаком за плечами. Фигура эта была Бертрану знакома - и он, завидев ее, коротко застонал, как от внезапного приступа мигрени.

Алексию Арнульфинг он узнал сразу. Заправляя за ухо растрепавшиеся, перепачканные в пыли волосы, она сделала шаг вперед - навстречу дубинкам, бронежилетам, щитам и шлемам с темными стеклами, - чтобы оглядеть черную стену перед собою с насмешливым вызовом, а потом шумно плюнуть на мостовую, между собственными красными кедами и сапогами тех, кто стоял с противоположной стороны.

- Ну, давайте! - крикнула она, захлебываясь азартным восторгом. - На всех вас не хватит! Всех не достанете!

“О, боже мой, - подумал Бертран, снова закрывая глаза ладонями, - только не убейте ее ненароком, тогда нас всех точно сожрут с потрохами”.

Толпа за спиной Алексии взорвалась одобрительным воплем. Это было похоже на кошмар.

- Смотришь кино, Берти?

Бертран только успел перевести взгляд на зашедшего Микаэля, а тот уже опустил на стол перед ним целую гору бумаг.

- Официальные протесты от профсоюзов, - пояснил он с нервной гримасой. - Все они - против нашего проекта, естественно. И первые из них - эти бездельники из Кандарна. У них давно на тебя зуб, Берти. Еще с тех пор, как у них сократили штат…

- Кандарн, - рассеянно повторил Бертран, беря наугад несколько верхних бумаг из кипы и перелистывая их - на всех было написано одно и то же, пусть кое-где и разнился порядок слов. - Я еду туда.

Микаэль, готовящийся произнести еще один обличительный монолог, так и замер, открыв рот.

- Но… но… - с трудом выговорил он, явно не веря, что Бертран говорит всерьез, - ты спятил, Берти! Что ты хочешь делать? Они же заживо тебя сожрут!

- По крайней мере, перед этим я попытаюсь убедить их, что они пилят сук, на котором сидят. И сидит, прошу заметить, вся страна - а тот и без того вот-вот переломится, мы полетим вниз вместе с ними, а они еще помянут нас добрым словом.

Бертран старался говорить спокойно и взвешенно, будто обдумывал решение по крайней мере несколько дней, а то и недель, а не бродило оно в его голове неясными вспышками, от которых он пытался закрываться доводами разума, но в какой-то момент - прямо сейчас, пока смотрел в телевизор, - оказался больше не в силах взывать к мере рацио, к логике, даже к собственному чувству самосохранения. Может быть, он сошел с ума в эту секунду - а может, делал это постепенно уже несколько месяцев, с тех пор, как не сумел отмахнуться от историй Робье, как от сказочных россказней, не имеющих с реальностью ничего общего. Может, они и не имели бы, не решись он подпустить их к себе, открыть между ними дверь того, что составляло его реальность - а теперь она изменилась необратимо, и в ней Бертран был готов совершать то, что прежде сам и высмеял бы как чушь, ерунду, нонсенс.