Страница 5 из 7
Только без глупостей, решила она, я не какая-нибудь. Но при виде его волна тепла окатывала ее.
С приходом лета в противостоянии «за» и «против» победило «за».
Они целовались, были отдельным материком, смущенным маленьким миром.
Река изгибалась, серебрясь. Ночами с неба сыпались звезды.
Когда ты уедешь, я уеду с тобой.
Обещания.
В конце года его время в Саратове истекло.
Марья с опухшими глазами потерянно ходила по городу. «Он писал, но письма шли целую вечность». Спустя месяцы у нее в руках наконец оказалось приглашение. Бледный листок бумаги, который открывал ей дверь к нему и целому миру. Потом – утомительные формальности. Коридоры в мрачных конторах, хамское отношение. Физиономии – страх божий. Но Марья была терпелива, потому что в конце этого пути ее ждал Пауль.
Перед отъездом она закатила в общежитии пир, много часов крошила, варила, месила, парила и жарила: борщ, пирожки с мясом, пельмени со сметаной, жаркое из свинины с картошкой, шоколадный торт со взбитыми сливками. Ура, Марья, ну и везучая! Счастливого пути!
Поезд на Берлин отправился вовремя, длиннющий состав. Под стук колес мимо проносились березовые леса, поля, деревни, свет и тень играли в салки, и Марья чувствовала, как выскальзывает из прошлого. Она больше не была ни «пышкой», ни дочкой «алкаша и пидора», ни сопливой малявкой, ни даже «любопытной Варварой». Или была? Не это ли ею движет? Картинки как в калейдоскопе рассыпались и складывались по-новому. Она разулась. Зарылась головой в подушку. Я цветущий куст, услышала шепот в голове. И больше ничего не слышала. Настал черед овец и сна.
Если бы только не хамоватые пограничники. Яркими фонарями светили они ей в лицо, под сиденье, во все щели. С одобрения грубой проводницы.
Границы, несколько. От темна и до темна.
Когда Марья приехала, на ней была светлая блузка, сверху вязаная кофта. Так она и упала в объятия Пауля.
«Впервые мы занимались любовью как надо. Одни, долго».
Довольно было бы и этого. Но был еще зоопарк и озера, Ку-Дамм и замок Шарлоттенбург. Он хотел показать ей все. Марья дивилась. Удивлялась ярким магазинам, тому, что тротуары ровные, что везде носятся велосипедисты и что кафе, кафе повсюду. Матерь Божья, так много!
Готовку она взяла в свои руки. Надо же порадовать Пауля.
Пауля, которому временами нужно было возвращаться к делам и усердно крутить педали. Она ждала его. За накрытым столом, полным всяких вкусностей. Это превратилось в ритуал.
Друзьям Пауля она нравилась, они называли ее «девушка с миндалевидными глазами и золотыми руками». Симпатия была взаимной, хотя Марья почти не говорила по-немецки. Ее языком была еда, которую она готовила с любовью. И воздушные поцелуи, через стол.
Берлинское небо – серое, как слоновья шкура, а если вдруг проглядывала синева, то к вечеру она окрашивалась томатным красным цветом.
Четырнадцать дней Марья вглядывалась в нечеткие черты города, потом уехала.
И дважды вернулась.
И на второй раз осталась.
Пауль не хотел ее отпускать. А она, она давно уже попрощалась с тамошней жизнью.
Что дальше? Они поженились, вскоре после его защиты диплома. Марья, недоучившаяся медсестра, работала помощницей по хозяйству. Готовила, ухаживала, она умела и то, и другое. Всегда быстрая, внимательная, охочая до работы. И пела, если это никому не мешало. Иногда на нее накатывала тоска по старым заборам. Тогда она садилась в электричку и уезжала за город. Любовалась крестьянскими усадьбами, бархатными лугами и замирала, когда видела ее, бабочку-лимонницу или ту, другую, чьи вишневые крылья трепетали павлиньим глазком.
Мой секрет, так она называла эти вылазки на природу.
Я познакомилась с ней, когда ее отношения с Паулем стали спокойными, едва ли не равнодушными. Они были парой, и такой сыгранной, что мне хотелось крикнуть: проснитесь, встряхнитесь! Я не говорила этого, просто наблюдала, как Марья хранит домашний уклад. Пауль был ее «счастливым билетом», домашний, солидный, довольный. По крайней мере выглядел так, особенно, когда они вместе сидели за столом. Свои заборы она держала в себе. И то, что недавно она открыла для себя русский книжный магазин с уймой немыслимых книг: о Соловецком лагере, о сталинских чистках, о палачах с Лубянки. Этим «целительным шоком» она ни с кем не делилась. Только петь вдруг стало трудно. Марья не курила, не пила, она читала. Словно хотела наверстать целую жизнь. «Мы ничего, ничего не знали».
Пауль догадывался, как важно для нее это чтение, и не лез.
А вот танцы, это ему пришлось по вкусу.
Танцевать, без вранья, думала Марья. Без вранья.
Они ходили в танцзал «Клэрхенс», танцевали сальсу и фокстрот, иногда танго. Марья двигалась очень легко, ловя восхищенные взгляды. И мои тоже. Туфельки надеть и летать по паркету. Ноги всегда ее слушаются, спина прямая, голова слегка откинута назад. Природное изящество.
Она наслаждалась, как говорила мне. Эта легкость, когда Пауль кружит ее в танце, и парит не только она, парит весь зал. Беззаботность, прекрасное и редкое состояние. И музыка пьянит.
Нет, в танце не было лжи. Ее тело не врет, и тело Пауля тоже вело себя честно, пусть немного и неуклюже. Они создали это вместе – свою танцевальную пару. Чтобы время от времени выпархивать в танце из обыденности. Как бабочки.
Мысли о Магадане, Норильске, лагерной тундре шли по пятам, но только за Марьей. Марьюшка интересовалась сталинской «мертвой дорогой» в Заполярье, депортацией казаков, калмыков, чеченцев и русских немцев в казахские степи, злобными доносами тридцатых годов. «Мы ничего об этом не знали, ничего. Только ходили по музеям Революции, восхищались памятниками героям, талдычили о наших победах».
Тоска по родине? Никакой. Хотя нет, все-таки была. По тамбовским заборам и яблоням, по проселочным дорогам ее детства.
На пятом году их брака, Марья забеременела и теперь больше времени проводила дома. В танцах пришлось сделать перерыв. «Ноги слишком резвые, бог знает, куда они уведут». Лучше пусть ничто не выбивает из привычной колеи.
В день, когда она потеряла ребенка, на ней было бордовое платье из плотной ткани, она его сшила сама. Странное совпадение, цвет платья и цвет крови. Но у пустоты, которую она ощутила, потеряв ребенка, цвета не было. Она расползалась во все стороны, пожирала. Пусто было внутри, пусто снаружи, все без разницы. Сгущаясь в душный туман дурмана.
Бедная Марья.
Пауль пытался убедить ее, что ни сама она не виновата в несчастье, ни судьба, ни что-то еще, но его утешения не помогали. В бесцветной пустоте Марья пыталась нащупать причины. Слепо проклинала она свое чрево, внезапно разражаясь слезами как малое дитя.
Туман пустоты, чувство вины рассеивались медленно. Лишь весной я услышала снова, как она поет, пташечка. Но веселость улетучилась.
«Марья, поди сюда, помоги мне». Она подходила, устраивала мою пылающую голову на подушке, заваривала мне чай, шла в аптеку. Кашель чуть ли не до рвоты. Потом воспаление легких.
Она приходила снова и снова. Прислушивалась к моему бреду. Путаный клубок из обрывков сна, с твердым зернышком правды. «Хотела запрыгнуть в уходящий поезд, но помешала узость души… Чудовищные перебросы и крики. Я падаю, я сброшена на рельсы. Оранжевое утреннее светило. Надвигается. Поезд, небо. Картинка рвется, но из саксофонов гремит музыка. И пот стекает в колготки».
Марья порхала по квартире, легконогая, славная. Налив мне чаю, она сказала: «Прошедшая жизнь напоминает мне непроявленную пленку, что ли. Там и тут потеки, немного земли, немного боли, светящиеся лужи, взлетающие мотыльки, а в остальном…».
Я бормотала что-то о зеленом шлейфе или зеленом пламени. Потом, наверное, заснула.
Марья снова привела меня в форму. У нее были золотые руки и третий глаз, который открылся в тумане пустоты, чудесным образом. Она вдруг стала видеть больше, чем я, предвидеть в точности, что произойдет. Часто сама этого пугалась. Только Пауль до последнего оставался спокоен.