Страница 9 из 11
– Ты вернёшься в свою Пензу? – спросила она.
– Не знаю. Там всё не на своём месте.
– В твоём городе? Разве так бывает? – Она сделала большой глоток и провела рукой по моим волосам. – Тебе нужна мечта, мой Зербино.
Я обнял её.
Мне захотелось жить её мечтой и почувствовать тёплое дыхание будущего, чтобы выстоять и не сломаться под тяжестью своего настоящего.
Каким было моё «прошлое»? Я забыл это слово на немецком, и понятие стало лишь длинным отрезком в пустоту от настоящего. Но я ощущал своё «прошлое» каждой клеткой своего тела: воспоминания впивались в меня острыми шипами и царапали мою душу. Я привык ждать подвоха, мысленно всегда готовился к худшему, заранее рисуя мрачные картинки в голове. Я делал всё возможное, чтобы завтра, на следующий день, земля не уплыла из-под ног. Надрываясь, вытягивая жилы и задыхаясь, я крепко стоял на земле, но не ощущал радости. Все мои силы уходили на то, чтобы удерживать равновесие, и их не оставалось даже на то, чтобы оглянуться по сторонам. Будущее мне казалось абстракцией, лотереей с мизерной вероятностью выигрыша, холодной пустотой. Я научился выживать, но едва ли знал, что такое жить. И пусть в прошлом я был успешен, богат и по-своему счастлив. В ту минуту я был готов навсегда отказаться от него.
Тем не менее я не мог не думать о том, что между мной и Лаурой было восемь лет разницы в возрасте и тысячи километров непересеченных дорог. С наивностью ребенка она верила в единую Европу, в мир без границ и жизнь со стараниями и рвениями, но без надрыва. Всё это казалось мне лишь иллюзиями, готовыми исчезнуть в любой момент. Мне было двенадцать, когда распался СССР, но в памяти навсегда осталось ощущение растерянности от того, что даже взрослые не могли ответить на мои вопросы о настоящем и будущем. Кругом были суета и неопределенность, а с языка никак не смывался синтетический привкус Yupi. Я рос, не замечая и не желая понимать, что творилось в нашей семье и за окнами квартиры. И моя растерянность превратилась в недоверие, а тревожность – в скептицизм. Но стоило мне только взглянуть на Лауру, услышать своё новое имя, и я тут же сдавался без боя в плен её грёз. Кто знает, может быть, где-то там, в пока не наступившем дне, я мог найти своё счастье? А может быть, этой сентябрьской ночью в Берлине оно смотрело мне в глаза?
Лаура поставила пустые бокалы в посудомойку и потянула меня в свою комнату. Как только мы вошли, я споткнулся в полумраке об её тяжёлые ботфорты и чуть не упал. Она прильнула ко мне и задвинула обувь ногой под кровать. Я освободил её волосы от тугой резинки – чёрные пряди рассыпались по загорелым плечам. Мы упали в объятия берлинской ночи, которая шептала нам на итальянском «lento… molto lento…7» Трение наших тел порождало искры, которые, касаясь моей души, обжигали её и пробуждали от летаргического сна. Наши пальцы переплелись, кисти сомкнулись. Я посмотрел в её глаза – и в долгожданное мгновение весь мир отразился в них. Лаура обвила мои плечи руками и погладила по голове.
– Тезоро8, ты жив? – спросила она на немецком и ущипнула меня за щеку.
Мне ничего не оставалось, как прикинуться мертвым. Тогда она ущипнула меня ещё раз – я повалил её с кровати на пол. Мы катались по паркету, смеялись, как дети, и никак не могли остановиться.
Я собирался уйти, как только она заснёт. Лаура спала, но я не мог оставить её одну в ночных объятиях Берлина. Меня мучила мысль о том, что стоило мне только переступить порог её квартиры, как я тут же потеряю нить надежды, которую сплели наши тела и души этой ночью.
Утром я гладил её волосы и прислушивался к дыханию. Мне хотелось, чтобы Лаура проснулась, чтобы я снова услышал её голос, чтобы она снова назвала меня «Зербино». Мне нужно было убедиться, что я ещё жив. «Зербино» – моё новое имя, новое слово, укол адреналина. Где мы были? Куда унеслись этой ночью? В Лондон, Марсель, Токио или, может быть, в другую Вселенную? Мой отважный co-пилот по-прежнему спала.
Мы встретили новый день вместе и растворились в настоящем. Прошлое удалялось со скоростью звука, а будущее замедляло шаг. В то воскресенье я узнал ещё одну её тайну: она, истинная итальянка, варила крепкий кофе в маленьком металлическом кофейнике – моке. После третьей чашки солнце вдруг нырнуло за линию горизонта, и на Берлин спустились сумерки.
– La felicita – вот тебе итальянское счастье, – сказала Лаура на прощание и поцеловала меня в шею.
15
Вечером воскресенья я ехал от неё в свой Веддинг с пересадкой на «Гезундбруннен». В переходе пьяный старик играл на аккордеоне. Я хорошо знал эту мелодию. Она звучала в Пензе много раз. Я встал рядом с музыкантом и попытался вспомнить, где и когда слышал её в последний раз. Мне вдруг показалось, что она звучала там, дома, всегда. Это был лейтмотив моей жизни. Но старик путал ноты. Его скрюченные пальцы мучили мелодию. Как только он закончил, я бросил ему два евро. Он был русским. Ну или тем, кто знал русский. «Своих» быстро подмечаешь. Я знал «спасибо», но сказал «грацие». Старик впился в меня глазами. Я покраснел и вышел на улицу.
Я бежал по незнакомым улицам, пока мне хватало сил. Раза два меня чуть не сбили велосипедисты. Я пожалел, что не отдал старику все свои деньги. Кто знает, может, он был колдуном и мог бы вернуть мне его? Мне только и оставалось, что верить в сказки. Я присел на корточки и зажмурился. Голоса в голове кричали:
– Сервус, тезоро! Ви гейтс дир? Айне Шриппе? Цво? Вохер коммст ду? Тезоро, битте, антворте! Лиеба дёнер? Унд Хаусауфгабе гемахт, Зербино?! Сервус9!
Стоило мне открыть глаза, как передо мной выросла трехметровая витрина, подсвеченная круглыми лампами. Оттуда на меня высокомерно поглядывали бутылки дорогого виски, рома, вина, шнапса и чего-то ещё, что я не мог прочитать. Это они кричали мне по-немецки и издевались… Казалось, трехлитровая бутылка бароло была готова лопнуть от смеха. Сто девятнадцать евро… Имея такой ценник, эта стерва могла позволить себе любую выходку!
Я прислушался: бутылки шептались, но я теперь не понимал, о чём. Рядом с трехлитровым бароло расположилась пара его собратьев стандартной величины и подешевле: евро за тридцать-сорок. Но ни одна из бутылок была не похожа на ту, которую я выпил с Лаурой. Я мог только гадать, сколько стоило её вино. А на сколько месяцев хватит моих сбережений?
Мигрень ударила молотом по моему левому надбровью. Меня вырвало.
Всё стало невыносимо чужим. Гигантский котел Берлина вдруг забурлил и выплюнул меня. Я больше не знал, кто я, где я и зачем. Я прибежал обратно в Пензу? Туда, на мою улицу, где толпятся маршрутки? Я снова стал успешным адвокатом, который мог позволить себе всё и за любую цену? Ко мне опять обращаются на вы, по имени и отчеству? Нет, это Берлин. Город, где на меня смотрят сверху вниз. И я не знаю, как добраться в Веддинг. Нужно было слушаться профессора: Лехнер запретил мне пить.
Я позвонил ему.
Оказалось, что я забрёл в Гёрлитцер-парк, где не стоит гулять в одиночку даже в дневное время суток. Лехнер приехал за мной на такси. По дороге он пошутил, что я вспомню русский, когда откроют новый аэропорт Берлин-Бранденбург, который должен был поглотить действующий аэропорт Берлин-Шёнефельд и превратить его в один из своих терминалов. Однако проект затянулся, и предполагаемая дата открытия – тридцатое октября две тысячи одиннадцатого года – была отодвинута на неопределенный срок. Если случайная шутка профессора окажется правдой, Лехнер пообещал оплатить мой билет на самолет Берлин – Москва – Пенза бизнес-классом.
Когда мы приехали в Веддинг, Лехнер зашёл вместе со мною в квартиру и осмотрелся.
– Я прочитал ваш текст, – сказал я.
– Разобрались?
– Там ничего нет про меня… как меня лечить…
7
Медленно… очень медленно… (ит.)
8
Милый (ит.).
9
Привет, милый! Как дела? Одну булочку? Две? Откуда ты? Милый, ответь-ка, пожалуйста! Лучше дёнер? А домашку сделал, Зербино?! Пока! (нем.)