Страница 8 из 11
– Все немцы любят футбол.
– Многие. Кстати, я поклонник «Баварии», а Лехнер – «Мюнхена 1860». Поэтому мы никогда не обсуждаем футбол. Тебе тоже советую не начинать эту тему. Львы «1860» играют во второй лиге, но их болельщики на дух не переносят «Баварию». Продолжим?
Я кивнул, и Антон взял книгу в руки.
Две страницы превратились для меня в бесконечность. Впервые родной язык показался мне вязким и грубым. Неужели это действительно был русский? Неужели я когда-то мог сплетать воедино все эти странные шипящие и отрывистые звуки?
Но вот глава закончилась, и Нойман снова перешёл на немецкий. Медленно и внятно он убеждал меня, что нужно продолжать это упражнение. Может быть, я вспомню русский или по крайней мере какие-то слова или даже фразы. Я не верил в его гипотезу, но всё-таки согласился. Антон взял с меня обещание, что я обязательно приду на следующий сеанс чтения.
Было очевидно, что своим примером Антон хотел убедить меня, что любые усилия всегда принесут плоды и непременно приведут нас к светлому будущему. Наверное, если бы я встретил этого человека до инсульта, то смог бы с ним согласиться хотя бы отчасти. Теперь же слова Антона казались мне лишь нелепой насмешкой над моей жизнью, которая, несмотря на все мои усилия, вышла из-под контроля и катилась под откос.
Антон был непоколебим в своей вере в справедливость. Я никак не мог дождаться, когда он освободит меня от своей проповеди. К моему неудовольствию, я вдруг заметил, что Антон Нойман был внешне похож на меня. Лехнер как-то заметил, что если Нойман наденет очки, то может сойти за моего двойника. Но тогда я не придал словам профессора значения.
14
Мы встретились на улице Унтер-ден-Линден и направились к Бранденбургским воротам. Тёплый ветер сентября играл воланом платья на её загорелых плечах – бледно-розовая ткань приподнималась, и Лаура поправляла её, возвращая на грудь. Вместо привычного высокого пучка волосы итальянки были забраны в низкий хвост. На её глазах больше не было длинных стрелок гейши.
Знаменитая улица немецкой столицы была переполнена людьми, которые неспешно прогуливались, не создавая суеты вокруг себя. Мы послушно влились в этот поток, болтая о пустяках.
Вечерний Берлин улыбался нам, приветствуя светом своих витрин. Я знал, что оставался для него лишь туристом, но город перестал быть для меня чужим. Проходя между колонн Бранденбургских ворот, я взял Лауру за руки, и мы начали кружиться. Её платье слилось с красками заката: казалось, итальянка была огненным духом, порожденный упавшим на землю лучом. Когда мы остановились, я по-прежнему сжимал её руки в своих и не отводил от неё взгляд. В глазах Лауры отражалось пламенные языки заката, но я больше не боялся ослепнуть.
Через пару часов мы доехали до Ботанического сада и отправились к ней домой, на улицу Тюльпанов. По дороге мы купили дёнеры в турецком ларьке и, разорвав фольгу, тут же набросились на них.
Лаура снимала комнату в просторной четырехкомнатной квартире с высокими потолками. Её соседи-немцы часто уезжали в командировки, так что она большую часть времени была здесь полновластной хозяйкой.
Лаура провела меня по квартире и показала свою комнату. Небольшое помещение с окном посередине вмещало кровать, письменный стол со стулом и длинную штангу на колесиках, заполненную вешалками с одеждой. Мой взгляд упал на настольную лампу из зеленого стекла с золотыми разводами: среди книг и тетрадей она выглядела словно аристократка, которая сбежала из родового поместья и, подобрав подол великолепного платья, брела по заброшенной лесной дороге.
– Это венецианское стекло, – сказала Лаура, заметив мой интерес к лампе. – Подарок бабушки.
– Ты привезла Италию с собой?
– В Берлине слишком темно.
Она включила лампу, и её свет ударил мне в лицо.
– Пасмурно, – подыскал я подходящий синоним.
Лаура попросила меня помочь ей с докладом про Турин. Это было наше домашнее задание по курсу на понедельник – рассказать о своём родном городе. Для начала она показала мне фотографии Турина на айфоне и попросила выбрать те, что могла бы добавить в презентацию. Потом Лаура стала на ходу сочинять текст, но её голос дрожал, и она спотыкалась на каждом немецком слове. После нескольких неудачных попыток я вдруг услышал английский. Но, увидев мой озадаченный вид, она вернулась к немецкому. Туринская девчонка перебирала синонимы, и, так и не найдя подходящего для описания церкви Святого Лоренцо, выдала тираду на итальянском – её глаза заблестели от счастья.
– Нихт ферштее… Дойч, битте… – сказал я.
Она пожала плечами и улыбнулась.
– Я не могу перевести. Если бы хотя бы на французском или испанском…
– Откуда ты их знаешь? – спросил я.
– Они близки к итальянскому. К тому же мой отец – журналист, и мы прожили несколько лет в Париже, Марселе и Валенсии. Когда я была совсем маленькой, мы даже отправились месяцев на семь-шесть в Токио. Но на японском я ничего, к сожалению, не запомнила.
Если бы эту череду городов произнес кто-то другой, я бы решил, что этот кто-то хвастается. Но, слушая Лауру, можно было подумать, что все эти Токио и Марсели находились на соседней улице или, на худой конец, на одной ветке эс-бана. Было неудивительно, что, имея такой богатый опыт жизни за границей, она так уверенно чувствовала себя в Берлине.
Она попросила меня рассказать о Пензе. Я говорил о памятниках, мосте через речку, университете, кафе… Моя речь была отвратительной. Всё было таким безликим и серым. Я говорил лишь о том, что мог выразить. Общие фразы. Ничего не значащие слова. Воспоминания кричали, но только я слышал их. Нет, это не просто девятиэтажка! Это мой дом. Дом, где я вырос, где жила моя мать. Эта речка – моя речка, где я столько раз купался, где ловил рыбу со школьными друзьями, где однажды чуть не утонул. А в этом университете я учился на юрфаке, мечтал стать адвокатом, просиживал часами в библиотеке. В этом кафе я иногда обедал. Именно там я встретил Дашу. Но о ней Лауре, конечно, не следовало знать.
– Как будет «счастье» по-русски? – спросила она, прервав мои мучения.
– Я не знаю… Правда не знаю, – не солгал я.
Она удивленно посмотрела на меня.
Это был подходящий момент, чтобы рассказать ей об афазии, но Лаура вдруг спросила:
– Разве ты никогда не был счастлив?
Теперь настала моя очередь пожимать плечами.
Мы пили бароло и закусывали его остатками наших дёнеров. Я расспрашивал Лауру про Лондон, где всегда хотел побывать. Она училась там семестр по обмену и подрабатывала барменом в ночном клубе. Лауре нравилось ночи напролёт смешивать коктейли, болтать с посетителями, слушать их истории, понимающе кивать в надежде получить хорошие чаевые. Иногда ей требовалась помощь охранников, когда кто-нибудь из посетителей распускал руки или сваливался со стула. Наверное, из нее вышел бы неплохой политик. Я слушал и ничего не говорил о себе. Раз или два мне показалось, что она говорила со мной по-русски. И я понимал её. Где-то в два часа ночи я прошёл краткий курс бармена и научился смешивать яблочный мартини.
Расправившись с коктейлями, мы вернулись недопитой бутылке красного.
– Я не скажу об этом в классе… Но ты должен знать. В Турине всё на своих местах. Дома, люди, предметы, запахи, чувства. И я тоже.
– Почему ты не вернёшься туда?
– Я возвращаюсь. По несколько раз в год, к семье и друзьям. Через двадцать-тридцать лет я обязательно вернусь в Турин насовсем. – Лаура прижалась ко мне и положила голову мне на плечо. – Это как знать, что всё закончится хорошо, что бы ни случилось с тобой в начале или середине. Что в конце концов ты обязательно будешь счастлив.
Сделав большой глоток пьемонтского бароло – терпкого красного, аромат которого, казалось, был сильнее вкуса, я запретил себе думать об афазии.
– Тогда и я буду в это верить, Лаура.
– Лора, пожалуйста. Я привыкла к такому произношению.
Я кивнул, но мне по-прежнему не нравился англоязычный вариант её имени. Она тоже принялась за вино.