Воробышек

Мне казалось, что ярость белой пеленой застит мои глаза. Еще слово, и я наброшусь на Вениамина, наплевав на прижатое ко лбу дуло пистолета.

- Настасью жалко было, признаю. Ее не собирался убивать. Девка с характером была. Вот только нос свой куда не надо сунула! За что и поплатилась.

- И лежит теперь преспокойно на дне Мрачного в цинковом гробу, да?

- Это тебе дурачок наш успел разболтать?

- Это я типа вспомнил!

- Что это значит? - нахмурился Вениамин.

- А ты у папки своего спроси, - ехидно подметил я, - Как он в шкафу меня нашел вот в этом самом, в ночь, когда ты Настю убил. Я был здесь. Видел, как ты гроб в воду сталкивал на лодочной станции. Видел, но забыл. Папаша твой постарался… Да, Анатолий Ефимович?

Гусь ошарашенно перевел взгляд на своего отца, вопросительно задрав брови. Воспользовавшись моментом, я отвел из-под дула пистолета голову, четкими движениями, отработанными на многочасовых тренировках с Сазоновым, резко направил оружие в сторону, и слегка вздрогнул от раздавшегося внезапного выстрела.

На лице Ефимыча застыло недоуменное выражение. Казалось, что вот-вот из приоткрытого рта вырвутся  оправдания монотонным ровным голосом психотерапевта. Однако, все, на что теперь была способна седая голова – это пускать тонкую алую струйку из идеально ровного отверстия во лбу. А сзади бетонную стену, покрытую черной плесенью, украшал фейерверк из розовых профессорских мозгов.

Вениамин зарычал от бешенства, изрыгая ругательства, каких я в жизни не слышал от него и даже не предполагал, что когда-нибудь услышу. Вот только на эмоции времени нет. И, кажется, таможенник это понимает моментально, как только в его искривленное от шока лицо, с силой ударяет мой кулак, а колено прилетевшее с размаху в солнечное сплетение вынуждает мужчину согнуться пополам.

Завязалась отчаянная драка. Стоит отдать Гусю должное – он находился в прекрасной физической форме и не растерял навыки рукопашного боя. Пистолет я практически сразу выбил из рук, на мгновение утратившего самообладание таможенника. Но тупая боль в тяжелом затылке тормозила рефлексы, отчего я довольно часто пропускал ответные атаки.

Словно почувствовав слабину, Вениамин беспощадно целится в голову, один за другим нанося удары в уязвимое место. Куда же подевались его хваленые отцовские чувства? В глазах троится, когда я падаю, едва успевая выставить руки, ограждая себя от столкновения лица с бетонным полом.

- Это все из-за тебя! И Ефимыч мертв из-за тебя! И Ева! – зло выплевывает Гусь, пытаясь отдышаться, пока я, стоя на четвереньках, борюсь с болью и нарастающим шумом в ушах. Наверняка, сотрясение мне обеспечено. – Просил тебя, как сына – не трогать ее! Но нет! Не удержался в штанах, кобель малолетний! Ты – первый, кто виноват в ее смерти! Была чистая девочка, патриотка, самоотверженная и терпеливая… Но ты! Ты сделал из нее очередную посредственную шлюшку!

- Ты – больной ублюдок, Вениамин Аркадиевич! До конца жизни я буду проклинать день, когда ты появился на свет!

- Что ж, недолго осталось, - сказал Гусь и, ухмыльнувшись, ударил в живот тяжелым ботинком. Еще и еще, и еще.

От пронзительной боли в почках, печени, ребрах, от головокружения и тошноты руки вконец ослабли и, даже практически не ощутив боли, я все же  встретился лицом с холодным бетоном. Это только в кино драки выглядят эпично и захватывающе. На деле же – это жестокое, беспощадное действо. В боевиках герои раз за разом встают и побеждают противника, даже если в них сидит четыре пули, а в жизни разрыв селезенки или впивающееся острым концом в легкое сломанное ребро, дарят чувство неминуемо приближающейся смерти.

Как выяснилось – я не герой!

Затылок ноет. Легкие горят. Каждый вдох приносит адскую боль. Лишь сырой пол дарует прохладу моему скованному спазмом лбу. Я пытаюсь, изо всех чертовых сил пытаюсь мобилизовать последние ресурсы, чтобы поражение мое выглядело не столь жалко. Сам себя убеждаю, что сдаваться просто-напросто не имею права. Кто, если не я, отомстит за них? За моих близких, любимых, родных?

И это как будто стимулирует новый выброс адреналина в крови. Притупляет боль. Заглушает мысли, выпуская наружу основной инстинкт – стремление выжить. И в глазах появляется резкость, и легкие наполняются воздухом, насыщая кислородом бурлящую кровь. И я оглядываюсь вокруг в поисках оружия.

- Я считал тебя сыном, - спокойно вышагивая в мою сторону, Вениамин поигрывал ножом с лезвием, сверкающим в косых лучах света, льющегося с улицы в проем над лестницей и наполненного клубящимися блестками пыли. – Никогда ничего не жалел. Мы с тобой отлично жили, Егор. Ладили. И все же при первой же возможности ты всадил в мою спину нож…. Так ты говоришь, был здесь в ту ночь?

- Был. Да забыл. Психиатр твой постарался. Странно, что не рассказал тебе, вы же настолько близки, что вместе избавляетесь от трупов. Работорговлей опять же вместе промышляете. Образцовый семейный подряд. Истинная преданность отца и сына. А оказывается, и между вами были секреты. Не так уж и доверял тебе Ефимыч, раз за четырнадцать лет так и не рассказал о том, что под боком живет и здравствует свидетель.

 Гусю не нравится то, что я говорю. Это заметно по скривившемуся рту и нервным желвакам на скулах. Мои слова неприятны. Они бьют его, словно оплеуха.

Поэтому, воспользовавшись его секундным замешательством, встаю на ноги и направляю в удивленное и искаженное гневом лицо дуло незаметно поднятого с бетонного пола Макарова, взведя курок до характерного щелчка.

- У тебя кишка тонка, щенок.

И в противовес брошенной фразе пропитанные девичьей кровью и профессорскими мозгами бетонные стены вибрируют от оглушающего выстрела.

- Уверен? – спрашиваю у Вениамина, поджимающего от адской боли простреленное колено.

Стоит. Не скулит, не стонет, не падает.

А я хочу, чтобы упал. Его боль должна принести мне наслаждение и успокоение. Но почему-то не приносит.

Гусь с обезумевшей улыбкой лишь разводит в стороны руки, словно приглашает действовать дальше.

- Ну давай, сынок. Стреляй!

И я с пугающим меня спокойствием простреливаю второе колено. Вениамин падает на пол, заливаясь истерическим смехом.

- Давай! Кончай, сынок! – это звучит настолько странно и двусмысленно, что я теряюсь от того, что именно он имеет в виду. И словно в подтверждение моих сомнений, продолжает, - Прочувствуй этот экстаз! Узнай, как это прекрасно – отнять чужую жизнь! Почувствуй себя богом! Накажи меня! Покарай! Ведь ты прав – я убил всю твою семью! И наслаждался каждым мгновением!

Вениамин смаковал подробности своих убийств, делясь с ними так откровенно, что волосы на моем затылке шевелились от ужаса. Рука сама навела прицел на покрытую легкой сединой голову. С каждым словом кровавого маньяка желание пристрелить его неконтролируемо росло. Я все меньше видел причин, почему бы прямо сейчас не украсить бетонные стены и его мозгами, покончив с монстром раз и навсегда.

Единственное, что пробивалось, сквозь скрипучий безумный голос Гуся и шумный водопад моих собственных умозаключений – это череда повторяемых фраз «Он тебе не отец, не забывай об этом. Никогда», «Ты – не он! Ты даже не его сын. И ты не станешь ему уподобляться», «Ты – не убийца!»

Я не убийца.

Я. Не. Убийца!

А затем шум, крики, дезориентация… Тесный подвал превратился в зону боевых действий…

Все, что получалось разобрать – это басистые крики «Бросить оружие!», «Всем лежать, работает СОБР!», «Лицом в пол!»

Придя в себя уже на свежем воздухе у голубого бассейна, щурясь от яркого солнечного света, не реагируя ни на болтовню охреневшего в край Макса, ни на озабоченное похлопывание по спине Короткова-старшего, различаю лишь стремительно приближающуюся ко мне медвежью фигуру с невероятно хмурым лицом, от которого явно не стоит ждать ничего хорошего.

Руслан, мать его, Суворов.

Практически бегу навстречу и с ходу задаю единственный интересующий меня вопрос.