В одну реку дважды

В пещере Лограма царят вонь и разложение, а там, где селится тяжёлый дух, потенциально есть риск заболеваний. Все самые худшие опасения, конечно же, не оправдываются — всё намного хуже. Могрул даже не верит собственным глазам. Несколько трупов на входе свежие, кровь ещё не свернулась — значит, Каталмач прошёл недавно, — но остальные лежат вповалку в одном зале, как тушки кроликов перед заготовкой.

— Что за чудовище могло такое сотворить? — выдыхает Катриона. Она не торопится приближаться, но Согорим, уже привыкший к трупам в храме, вместе с Могрулом спешит обмотать нижнюю половину лица тканью и подходит к трупам.

Среди орков попадаются и люди, многие очень молоды, почти что дети — и каждый одет в светлую мантию. Один из них лежит в коридоре, и Могрул вспоминает тело Шукула, его руку, вытянувшуюся вперёд, к дому. Орков не собираются хоронить — в ином случае сняли бы доспехи и одежду, — вряд ли даже их кланы в курсе, что случилось с родными — они все живут в каменном мешке, в опасном неведении.

— Ублюдок! — ревёт Согорим, как взбешённый медведь, кружась вокруг горы тел. — Я убью Лограма!

— Успокойся! — Могрулу приходится схватить Согорима за рукав, чтобы тот послушал, однако он даже не поворачивает голову. — Ты ведь не знаешь, где он и с кем окопался. Возможно, он уже и не орк вовсе. Сам говорил, что план нужен.

— Я пойду по следу Каталмача и убью Лограма, если тот не сможет.

— Нет, мы пойдём вместе, аккуратно и не рискуя, — гнёт своё Могрул, и тут Согорим срывается:

— Да что ты знаешь? Может, ты и вылез наконец из храма, но до сих пор боишься поднять голову. Ничего не изменилось! Мы с самого начала собирались убить его, не отнекивайся, а теперь, получив достаточно доводов в пользу этого решения, ты трясёшься, как сопливый юнец. Юртрус позволил мне жить именно ради этого момента, я уверен, так что не мешай исполнять его волю, жрец. Твоё участие окончено, возвращайся к племени и Батур, где ты нужен, предупреди о том, что увидел.

Пока Могрул с мрачным видом молчит, изнутри будто наливаясь холодной сталью, Согорим говорит, что паладины — предсказуемые воины, так что Каталмач попадёт в самую гущу и отвлечёт на себя основное внимание. Даже Катрионе после недовольного возгласа нечего сказать против. Удивительным образом эти двое быстро находят общий язык, хотя и идут на смерть с разными целями.

Без толку Согорим зазывает Вскормленных за собой, точно непослушных волкодавов, затем, ругнувшись напоследок, скрывается в темноте пещеры.

— Идиот, — булькает за спиной Вскормленный.

— А он мне даже нравился, — соглашается другой. — Получился бы достойный вождь.

— Мы с тобой, жрец, но разве мы не должны разнести предателей?

— Глупо лезть в ловушку, когда нас ждут, — откликается Могрул, когда мышцы собственного тела вновь возвращаются под контроль. — Мы обязательно придём, но другим путём.

В нос ударяет смрад иного рода — гниющей изнутри ауры. Могрул уже знает, кто приближается, но всё равно ждёт, когда она заговорит — или ударит — первой.

— Ты совершенно прав, — на чужой, но такой родной голос он оборачивается одновременно со Вскормленными и замечает Шелур у дальней стены, где виден только глухой тупик. Как она проскочила незамеченной разведчиками — ведомо лишь одному Шаргаасу, скрытному подземному богу. В темноте не видно ни лица, ни частички открытой кожи, но Могрул по ауре понимает, что дело дрянь, и сердце его делает подозрительно болезненный кульбит. — Прошу за мной, учитель. Здесь… не убрано.

Равнодушие в её тоне злит куда больше неприкрытой враждебности, которой она встретила Могрула в прошлый раз. Он не понимает свою ученицу, как и всегда, но идёт следом, надеясь, что Батур окажется куда мудрее и прозорливее.

— Жрец! — рычат Вскормленные, не двигаясь, но он жестом просит подождать на месте, не сомневаясь, что они в нужный момент поступят правильно и смешают эту богомерзкую мастерскую с песком, если он не вернётся. Всё как он сказал Яйсогу: «Если и не спасёт, то точно оставит ощутимый след на земле».

В тупике иллюзия скрывает дверь, а за ней ещё одну мастерскую — узкую, уходящую вдаль, но освещаемую промасленными факелами. Порядок кажется смутно знакомым, будто Могрул наконец-то вернулся домой, однако чужая рука чувствуется в мелочах: в том, как расставлены снадобья, инструменты, книги и колбы. Кажется, что он попал в храм Лутик, однако не видно ни одного раненого или больного. Только мертвецы лежат за стеной, но, к счастью, сюда не проникает их запах.

Шелур останавливается у стола, скрытого плотной серой тканью почти до пола, и срывает с головы капюшон. Теперь Могрул может разглядеть свою ученицу получше, однако от той скромной, улыбчивой девочки, которая жива в памяти, мало что осталось. Шелур с трудом дышит, струпья покрывают едва живое, измождённое тело, но она сильная — куда крепче любого человека или эльфа — и вопреки всему держится. Изменения с прошлой встречи настолько разительные, что Могрул не сразу замечает шевеление на столе, под серой тканью.

— Помоги мне, — требует Шелур и дёргает за полог.

Могрул отскакивает, когда бледно-зелёная рука тянется к нему, пытаясь ухватить за мантию; лишь затем, приглядевшись, он признаёт знакомые черты лица. Плоть от плоти восстала. Шелур вернула своего брата, но понимает ли, что это уже не он?

Шукул выглядит куда лучше своей сестры, но он всё равно безнадёжно мёртв. Магия, которая поддерживает тело, не может восстановить поврежденные ткани, включая давно сгнивший мозг; сохраняется лишь простенькая мышечная память, а последнее, что «помнят» пальцы — это хватка за землю и траву. Даже сейчас Шукул пытается подтянуть тело выше и проползти, но мешают верёвки, которыми Шелур привязала его к столу.

Всё это время, пока Могрул сидел в храме и оплакивал загубленное наследие, его сын стремился домой, чтобы упокоиться под чертогами своего бога. Сквозь пелену слёз он смотрит на собственные руки, надёжно спрятанные за толстой эльфийской кожей, и опускает их на сотрясающуюся голову Шукула. Волос нет, а посеревшую кожу избороздили глубокие складки; остаток крови осадком обосновался в затылке в виде фиолетового отёка. Под одеждой не видно состояния тела, но Могрул не сомневается, что на ноги оно больше никогда не встанет, какой бы опытный некромант ни попался.

— Я так и не успел попрощаться, — шепчет он. Последнее воссоединение семьи чуть не отправило Могрула к Юртрусу на Оползень Плоти — теперь же сердце бьётся ровно, щемит, конечно, но в этот раз оно готово отпустить.

Молитва слетает с губ тихой колыбельной, наполняет руки божественной волей, открывает путь в Нишрек, как путеводную нить, чтобы навечно упокоить искалеченную душу, будто той и не было вовсе. Только Юртрус избавляет от вечной боли, и Могрул не сомневается, что его бог с почтением отнесётся к молодой душе своего жреца, пусть и прослужившей недолго.

Согорим прав — Могрул не может убить, только проводить в посмертие тех, кому умереть суждено. Разницу не понять воину и даже магу — жрец в своём мировоззрении зачастую одинок. Он может щёлкнуть пальцами и заразить противника самой неприятной болезнью, сделать так, что черви будут грызть его заживо, но окончательное решение, жить или умереть, принимать не ему.

Шелур рядом молчит и не вмешивается, даже не всхлипывает, когда тело на столе наконец замирает. Её душа уже не похожа на гнойную рану — это зияющая пустота, высасывающая жизнь и даже тепло из окружения; смерть брата, недостающей половины, изувечила её куда сильнее любого оружия или заклинания, однако к каждой ране, к любой боли со временем привыкаешь и перестаёшь её чувствовать. Шелур будто износила вскрытые нервы, потеряв попутно даже любовь к собственному брату.

Они все — заложники чьей-то смерти.

Шелур выглядит настолько потерянной и пустой, что Могрул, вопреки крику самосохранения, спешит приобнять её за плечи. Прикосновение разбивает холод между ними, заставляет её шевелиться. Плоть под слоями мантии всё ещё тёплая, живая, и Могрул чувствует ответственность за бьющееся внутри сердце. Шелур — всё, что у него осталось. Лучше самому придушить, если она не одумается даже сейчас, когда последний мост к прошлому обрублен.