Страница 17 из 29
— И ты решил их разделить, — укоризненно вздыхает Согорим, констатируя факт, а не спрашивая.
Действительно, как ещё может поступить орк на его месте? Конечно же, применит силу. Возмущение на резкий выпад копится в груди, однако Могрул быстро сдувается, будто кто лёгкие прокалывает. Снова он вспоминает Батур и стальные обручи на руках.
— Я должен был передать свои знания и оставить храм новому жрецу, — с нажимом процеживает Могрул; он возвращает драгоценный журнал во внутренний карман, пытаясь потянуть ещё хотя бы несколько мгновений, и устало проводит рукой по лицу, будто пытаясь содрать липкий налёт усталости. — Не было ничего важнее этой цели! Но я оказался ужасным учителем и никчёмным жрецом, раз видел симптомы, но не увидел болезни. Доволен?
Молчание в ответ, видимо, значит «нет». Согорим выжидает — или считает мысленно до десяти, кто знает? — и лишь затем уточняет:
— Что ещё за болезнь?
— Да такая, что готова смести все преграды на пути, если не получает свою жертву без остатка, — криво усмехается Могрул. — Любовью зовётся. Заразная штука — я сразу подхватил, как этих двоих впервые увидел.
Шукул ушёл неделю назад, но только сейчас Шелур мечется, пытается занять руки, однако любое дело оборачивается в катастрофу. Невидящим взглядом она буравит стену пещеры, меланхолично растирая в ступке уголь, больше рассыпая его себе на колени.
— Боги, девочка! — Могрул не выдерживает и не без усилия выхватывает пест из сжатых до белизны пальцев. Шелур, точно сбросив чары, поворачивает к нему лицо.
— Мне больно, — шепчет она, а затем, точно скинув наваждение, хватает Могрула за рукава мантии, когда тот собирается отходить за каким-нибудь лекарством. — Мы должны пойти за Шукулом — это была ошибка!
Что именно она считает ошибкой, Могрул не уточняет — для себя он всё решил неделю назад, когда прогнал нерадивого ученика из храма, чтобы тот наконец увидел настоящую битву, избавился от иллюзий и вернулся к обязанностям. В идеале — поглядела бы на его поступок и Шелур, поняла, что брат от неё отличается, как земля от неба. Не по пути им — ясное же дело.
Однако сердце скребёт сочувствие. Она всегда была странной, как и её брат, но сейчас Шелур больше напоминает маленького ребёнка, который впервые прибился к храму вопреки его приказу, напуганного и потерянного; руки тянутся к груди, где должна быть бусина, но пальцы скребут пустоту.
Могрул смотрит на её взволнованное лицо и понимает: скажи она сейчас, что надо идти за кланом вождя, и он с готовностью побежит впереди. Батур ещё добавит ему скорости, как только узнает о случившемся. Пока что ни Могрул, ни Шелур не говорят ей, что Шукул ушёл воевать, а не помогать раненым в тылу — жриц Лутик в походы не берут, а мужчина-жрец вполне может оказывать поддержку, и слабостью это считаться не будет.
Стойкость Могрула ломается в мгновение ока под жалостливым взглядом. Батур остаётся за главную с большой неохотой и несколько раз спрашивает Шелур, хорошо ли та себя чувствует.
— Бледная, как смерть! — она цокает языком, заботливо приобняв свою почти что дочь за плечи. — Тебе точно нужно идти? Могрул, я уверена, управится сам…
— Нет! — чересчур резко выкрикивает Шелур, а затем нервно улыбается. — Не волнуйся, мы скоро вернёмся — тут недалеко совсем.
Любой на месте Могрула остановился бы и спросил себя, откуда ей знать, где брат находится — возможно, ей известно куда больше, чем она хочет показать, — однако он послушно идёт за ней, точно за гончей, по следам уже обречённого отряда. Всю дорогу Шелур рвано дышит, иногда спотыкается на ровном месте, будто глядит не под ноги, а на что-то, чего никому больше не увидеть, и шепчет под нос:
— Подожди меня, я уже скоро!.. Ещё чуть-чуть!
Мурашки бегут по коже каждый раз, когда она разговаривает сама с собой, но Могрул слишком часто такое видит. Ему хочется разъединить их безболезненно, но если иного способа нет, кроме потрясений и боли, то придётся пойти на сделку с совестью. Она уже мучается — впервые они в разлуке на самом деле, а не просто по разные стороны в пещерах, — и Могрул видит в том ключ к свободе для своих учеников.
Она снова находит брата, как в детстве, когда Могрул с Шукулом уходили на поверхность, и на последних футах бежит вперёд, срывая дыхание. Чистое поле безлюдно, тишина стоит вокруг, но Шелур безошибочно находит лежащее ничком тело в высокой траве и воет, воет так, что кровь в жилах замерзает.
Могрул сам едва дышит после преследования, но опускается рядом и тут же прикрывает незащищённой перчаткой ладонью нижнюю половину лица: Шукул уже мёртв, и насекомые спешат разобрать его плоть на кусочки. Белая мантия поверх лёгкой кольчуги вся красная от крови, колотые раны темнеют на её фоне — их много, несколько десятков, работали точно кинжалом, пытаясь вскрыть его, как мидию. Даже сейчас Могрул не перестаёт быть жрецом смерти и в красках представляет, как это было, под каким углом входило лезвие.
На лице застыла мука, а руки тянутся вперёд, мёртвой хваткой впиваясь пальцами в землю, готовясь в очередной раз подтянуть тело вперёд. Слева отчётливо видна широкая полоса смятой травы, уходящая далеко из поля зрения. Как долго он полз в сторону дома, Могрул не берётся представлять — от одной мысли пересыхает в горле, а голова идёт кругом, — но где-то с того момента, когда Шелур почувствовала неладное.
Картина последних дней восстанавливается буквально за несколько секунд, а затем Могрул отводит взгляд, не в силах смотреть на мёртвые надежды, планы, будущее его храма и… своего глупого сына. Озарение второй горячей волной накрывает беспомощного Могрула, бросая на острые камни; наточенные копья ужаса упираются в сердце, заставляя хвататься за грудь в попытке вздохнуть. Ещё неделю назад у него была семья, двое талантливых, пусть и чудаковатых детей, но он не хотел их слушать, упёрся рогами в долг, точно тупой баран, и не заметил, как мир за спиной развалился на части.
Когда Могрул открывает глаза, Шелур уже нет. Точно зверь, она обнюхивает брата, задевая носом насекомых, чаще дышит, глубже и льнёт, будто пытаясь с ним слиться; растрепавшиеся от бега волосы собирают налипшую землю и кровь с его тела и пачкают щёки. Слова застревают в горле вместе с дыханием, Могрулу не хватает решимости произнести очевидное вслух: «Он мёртв», когда Шелур так настойчиво ищет недостающую часть своей души в мёртвом теле и не понимает ещё, что случилось непоправимое.
Затем приходит зловоние, от которого Могрул шарахается, как от огня, и падает на спину — смесь желчи и гнили, как в плохих ранах брюшной полости, которым нарочно не дают покоя. Могрул часто видит такие у пленников, пойманных после побега, но сейчас он в первую очередь думает о свежих, кровоточащих язвах. Ему даже не нужно прощупывать ауру, чтобы увидеть губительные изменения под воздействием Теневого Плетения.
Не живая и не мёртвая — Шелур агонизирует между двумя гранями, вбирая смерть в свою трепещущую душу, будто пытаясь вытеснить её из брата, но лишь глубже вязнет в безупречной, холодной пустоте. В её взгляде мольба и недоумение сменяются болью, слёзы мешаются с кровью брата на щеках, даже её губы кажутся вымазанными.
Сердце и не думает успокаиваться, рвётся из груди подальше отсюда, а вытерев поступившую слюну рукавом и увидев кровь, Могрул начинает паниковать. Шелур чувствует — и одним рывком кидается к нему, обнюхивая. Зловоние удушливой волной бьёт по всем чувствам сразу, выбивая из глаз слёзы. Однако ещё большего зла она не желает, не винит своего недалёкого учителя: пусть лицо искажено страданиями, глаза всё так же глядят с любовью. Он тянет руку, чтобы стереть кровь с её щеки, и, кажется, пытается сформулировать хоть что-то связное сквозь красный туман и удушающий запах, но не может — пена стоит в горле. Сердце гулко ударяется и замирает; мир схлопывается до безупречной, холодной пустоты — и ни следа Белорукого бога.
Когда он выныривает из темноты, рядом никого нет.
— Хочешь сказать, она спасла тебя от смерти?