Страница 10 из 29
Работа никуда не исчезает, как и вереницы трупов, корчи и предсмертные хрипы агонизирующих орков. Батур каждый день глядит с укором и просит быть помягче хотя бы в выражениях, но Могрул непреклонен: ограждая ученика от реальности, ничего не добьёшься, только поселишь подсознательный страх и брезгливость к чёрной работе.
Ему не жаль Шукула — жаль своего времени, которое можно потратить на потенциально более успешного ученика, поэтому Могрул откровенно давит на него — пока что только ассистента, который подаёт инструменты и учится отличать противогрибковую мазь от бычьего жира, — требует ходить хвостом, мыть каменный стол после вскрытия и ухаживать за больными. Когда-то Могрул и сам был на месте Шукула, а сейчас просто рад, что сбагрит часть грязной работы и покажет заодно, что быть жрецом — это не только молиться и лечить болезни, но и пачкать руки.
Однако со временем Могрул признаёт, что недооценил и мальца, и Шелур, которая не оставляет попыток влезть в обучение. Маленькой ушлой змейкой она каждый день проникает в мастерскую и, тыкая пальчиком в банки, спрашивает о свойствах различных снадобий. Шукулу только в радость покрасоваться, а Могрул внимательно слушает издалека, насколько ученик усвоил знания. К его изумлению, процесс обучения идёт куда быстрее в присутствии Шелур.
При виде мертвецов Шукул не шевелит и бровью, спокойно выполняет каждый наказ, однако через некоторое время Могрул раскрывает секрет, когда жрицы Лутик приносят маленькую орчанку, погибшую при странных обстоятельствах. Смертность среди детей высока, и далеко не каждый орк доживает до зрелости, но Шукул об этом не знает. Он таращится на тело — казалось бы, точно такое же, как все остальные, — и не шевелится; впалая грудь едва поднимается.
В этот момент он понимает, что Шелур тоже может умереть. О себе Шукул думает в последнюю очередь — о, как же трудно избавиться от этого проклятого изъяна! Цепь логических заключений приводит его к самым сложным вопросам, ответы на которые ещё предстоит решить для себя, но пока что он тянет к сестре свои белые руки, точно маленький аватар Юртруса, и запрещает ей умирать. Могрул от души хохочет над детской искренностью и впечатлительностью. Пусть делает, что хочет, решает он погодя, лишь бы мысли о смерти не мешали ему жить.
Батур отвешивает Могрулу крепкую затрещину и уводит Шукула мыть руки в мёртвой воде. Благодаря эху он слышит обрывки её поучительной речи о жизни и смерти, о неизбежности и судьбе, смирении и долге — всём том, что жрицы Лутик рассказывают детям, когда приходит время для сложных вопросов. В который раз Могрул благодарит богов за Батур и считает её появление невероятной удачей — не придётся самому подбирать слова, особенно когда дело дойдёт до разговоров о взрослении и половом воспитании.
Однако есть вопросы, ответить на которые может только жрец Юртруса, и от этой обязанности Могрулу не увильнуть. Может, он не самый лучший учитель, но дело своё знает; требуется лишь показать, а дети уж подхватят. Кто же знал, что этого мало, ещё и разговоры о высоком подавай? Он никогда до сей поры не общался с детьми, да и со взрослыми старался не особо пересекаться — теперь же у него сразу двое полуорчат и Батур, которая каждый день отвлекает его от работы, даже когда делает уборку, готовит детям или хмурит брови, в очередной раз в чём-то, с ним не соглашаясь.
Женщины для него — такая же загадка, как Воющая смерть, скосившая половину населения Невервинтера — такая же заманчивая в обладании и опасная для собственной безопасности. Сложнее становится, когда Шелур проникается к нему доверием и озвучивает мысли, делится с Могрулом впечатлениями об услышанном, хотя он и не просит — более того, ему не интересно слушать глупые домыслы маленькой соплячки о собственной работе.
Он сам во время ученичества долго не мог понять, по какому принципу отвечает Юртрус и почему постоянно молчит, когда так нужен, но Шелур быстро находит ответ:
— Гниющий бог страдает. Наверное, он потерял слух, вот и не слышит все молитвы, — глаза её наполняются искренними слезами. — Мне жаль его.
— Почему это? — брови Могрула мгновенно приподнимаются. Сомнения во всемогуществе богов — явная ересь и прямой путь на Стену Неверующих, о чём нужно немедленно рассказать Шелур, а лучше — попросить Батур объяснить получше, без страшных подробностей о вечных муках.
Нет сомнений, каждое божество из орочьего пантеона — образец силы и могущества. Признаться, Юртрус на общем фоне выглядит неприглядным, но это лишь иллюзия: нужно обладать недюжинной силой воли, чтобы вынести страдания плоти и черпать в том силу. Он — вездесущее знамение неизбежной смерти, инстинктивный страх, толкающий к выживанию.
Шелур поднимает на Могрула блестящие от слёз глаза, однако в голосе её звучит гнев:
— Он выглядит так, будто перенимает наши страдания, а мы требуем взять ещё больше! Это несправедливо!
В этот момент Могрул окончательно понимает, что взял не одного ученика и лишний рот, а двух продолжателей его дела. Мир под воздействием близнецов меняется: даже, казалось бы, извечные истины преображаются, становятся глубже, а радость от исследований теперь можно разделить не только с Батур, которая слушает из вежливости, а с теми, кто говорит на его языке. Что же будет, когда ученики вырастут?
У них формируется собственный клан, почти семья — как таковую представляет жрец смерти. Счастье пленённой птицей сидит в храме Юртруса, наполняя дни смыслом для каждого из них — по крайней мере, так думает Могрул, отказываясь замечать растущую проблему.
Рассвет приносит резкие порывы ветра — не такая уж редкость в горах, но Согорим призывает к осторожности: сгущающиеся тучи предвещают дождь, а вместе с ним — оползни. Быстро собрав вещи и забросав костёр песком, они двигаются дальше, не позавтракав. Холодно слишком и промозгло — хочется для начала размять мышцы, согреться, а потом уже перекусить, если будет настроение. Пока что в желудке у Могрула будто жаба бултыхается, вызывая лишь тошноту; плохое предчувствие никуда не девается, а впереди их ждёт последний источник на ближайшие лиги вокруг.
Далёкий раскат грома подгоняет всё выше. Согорим тяжело дышит, но не замедляет шаг, чувствует тоже, что времени остаётся в обрез: мало удостовериться, что источник в порядке — надо ещё вернуться обратно, в идеале — остаться кому-то до появления водоносов.
Когда они достигают нужной высоты, Могрул видит знакомый ручей, будто артериальной кровью вытекающий из сердца скалы и скрывающийся между скал и наклонившихся к обрыву деревьев, упрямо цепляющихся корнями за камни. Озеро в естественной каменной чаше — точная копия того, что у него в пещере — кристально чистое; вода, точно жидкий лазурит, отливает тёмно-синим благодаря глине на дне. Перед бурей все звуки стихли, ни души вокруг не видно, кроме них.
Могрул может любоваться пейзажем вечно, однако обязательства и тяжёлая рука Согорима подталкивают его к покатому спуску — вот и пригождается посох. Мелкие светлые камни предательски выскальзывают из-под ног, несколько раз Могрул едва не наворачивается, но его провожатый ловко перехватывает за локоть, не позволяя упасть. С жабами не везёт, и пока Могрул, пыхтя и проклиная всё животное царство, обшаривает заросли на берегу, Согорим застывает каменным изваянием, неотрывно глядя в пространство.
Наконец Могрул не без усилия разгибается и орёт на своего помощника что есть мочи, но бурю перекричать непросто:
— Помог бы, гоблин-переросток!
Спокойствие Согорима раздражает; чуть приподняв острие копья, будто готовясь к бою, он кивает в ту сторону, куда всё это время пялился.
— Там кто-то стоит.
Могрул резко поднимает голову и наконец различает у деревьев тёмный силуэт. Незнакомец недвижим, но точно разглядывает их из-под натянутого капюшона. Полы темного плаща трепещут на ветру, разбивая всякую иллюзорность. Ни дюйма кожи не видно, так что не определишь, кто перед ними, затаивший обиду эльф или человек, но точно мелковат для орка.