Страница 9 из 29
Могрул его оптимизма не разделяет, хотя должен надеяться на лучшее: этот источник — последний. Кто бы ни отравил воду, не стал бы он дарить им надежду; не шалость это и не мстительный порыв, а точный расчёт, показательный, чтобы Могрул заметил. Возможно, сейчас он идёт прямо в ловушку — но кому сдался несчастный старик с изувеченным сердцем, который и так вот-вот Юртрусу душу отдаст?
Дыхание сбивается через несколько часов, и Согорим объявляет привал в ближайшей пещере, которая больше похожа на углубление в скале, но в качестве укрытия её вполне достаточно, да и костёр развести можно без опаски. Могрул валится на ближайший валун, забывая об опасностях, и тяжело дышит, хватаясь за грудь — уже много лет он не ходил так много, хотя и по молодости хорошей формой не отличался. Согориму одного взгляда на него хватает, чтобы понять: помощи не дождёшься. Бывший вождь в одиночку собирает сухие до белизны ветки, вырывает углубление для костра и закрывает его камнями вокруг. Ветер в горах изменчивый, быстро меняет своё направление, и кажется порой, что дует со всех сторон сразу.
Могрул кутается в походный серый плащ, зябко водит плечами и чувствует себя как никогда старым. Приходится признать, что без поддержки замёрз бы насмерть или сорвался с утёса, однако в искренность намерений Согорима верится в последнюю очередь. Тот сидит напротив, не выпуская из руки древко копья, и вид его кажется зловещим.
— Что не так? Говори уже, — проницательный к тому же, демонова его сущность, истинный сын Груумша, Того-Кто-Наблюдает. Могрул вздыхает и приоткрывает свои мысли, зная заранее, что те прорвутся в итоге бесконтрольно, точно через прорубленную плотину.
— Откуда мне знать, что в храм кто-то заходил перед эпидемией? Пока только ты шатался рядом, как на цепи, и странно себя вёл — Батур это может подтвердить. У тебя же в доказательство одно только слово.
Согорим одаривает его долгим взглядом, угрожающе, не мигая даже, и безжалостно рубит правду, которая уже давно висит перед носом:
— Отрава из твоих запасов, — они одновременно отводят взгляды в разные стороны; молчание висит достаточно долго, чтобы Могрул вообразил абсолютно все варианты развития откровенного разговора, включая убийство и сокрытие тела. Возможно, скромный шанс у него есть против покалеченного, но всё же воина, однако проклятое копьё и его сметает. Согорим тем не менее продолжает абсолютно ровным голосом, с примесью металла: — Ты мне жизнь спас — это бессмысленно. Я был там и мог остановить её, но решил не вмешиваться, понимаешь?
Значит, он давно подозревает и страдает от чувства вины ничуть не меньше, чем сам Могрул. Не сразу, но ледяная стена подозрительности между ними даёт трещину. Если подумать, то они оба могут лишиться жизней за недосмотр, за роковое стечение обстоятельств, последствия которого исправить возможно только собственными руками. Чудом будет, если никто подробностей не узнает, полуправды вполне достаточно.
Ночь подкрадывается незаметно, обрушивается короткими сумерками и тут же скрывает мир будто под плотным пологом. Ночи становятся длиннее, поэтому встать придётся с рассветом, как только дорога начнёт проглядываться — нет большей глупости для путника, чем доверчиво прогуливаться по горам в темень. Огромные дикие кошки, которые в темноте как раз отлично видят, не прочь полакомиться лёгкой добычей.
Спать решают по-очереди, приглядывая за костром и обстановкой. Согорим скептически цокает языком, вызывающе вздёргивает головой и спрашивает, умеет ли жрец пользоваться копьём.
— Нет, — честно отвечает Могрул, — мы больше по одноручному специализируемся. Ты зря усмехаешься: преимущество жреца отнюдь не в физической силе кроется, а в магии.
— Что-то ни разу не видел, чтобы ты колдовал, — тьма укрывает выражение лица Согорима, однако Могрул уверен, что сейчас он хмурится.
— Только глупец выставляет свои способности. Возьми тех же воинов: по оружию уже догадаешься, как те будут сражаться, если хоть что-то, конечно, в тактике понимаешь. С магами сложно, до первого заклинания не поймёшь, кто перед тобой стоит.
Близкая — а главное, нейтральная — тема заметно успокаивает Могрула, и, откинувшись на походном лежаке из сшитых шкур, он с охотой поддерживает разговор о магах и слушает истории Согорима о битвах с ними. Даже не верится, что такой опытный воин мог пасть жертвой заражения — теперь обиду чувствует даже Могрул. Так они незаметно возвращаются к той самой стычке с нежитью, и Согорим нехотя, судя по недовольному тону, делится воспоминаниями: как они попали в засаду по чистой глупости, позволив зажать себя в тесном пространстве, как чья-то костлявая рука схватила за щиколотку в пылу сражения, подтянула пустое тело, выбираясь из рыхлой земли, и как впивались зубы, отрывая плоть целыми кусками.
Когда он замолк, тишина, наверное, воцарилась на целую вечность. Подкинув веток в костёр и отдышавшись, Согорим продолжает уже куда более спокойно:
— Мой брат по битвам был уверен, что ноги не спасти, но жрица Лутик повелела обратиться к тебе. Думаю, ты понимаешь, о ком я сейчас говорю, — оба усмехаются, вспомнив что-то своё, затем Согорим заискивающе протягивает: — А вы с Батур?..
— Нет, — чересчур резко гаркает Могрул, что однако не станавливает Согорима. Задумчиво почесав когтями подбородок, он делится своим наибогатейшим опытом общения с женщинами:
— Она так смотрит, будто ждёт от тебя решительных действий, а ты, как баран, ничего не понимаешь.
— Понимаю поболее твоего, но мне хватает мозгов не портить ей жизнь.
— У неё нет детей?
Могрул обречённо вздыхает, чувствуя себя последней болотной тварью, хотя хотел всегда как лучше для Батур, а та настойчиво ждала, пока он сам её не оттолкнул. Что он должен сказать теперь? Что ему жаль? Конечно, ему жаль всегда — но далеко не того, о чём думает Согорим.
После стольких лет ему сложно отпустить её до конца — из своего сердца, из храма, который она умудрилась сделать домом, — поэтому страх надёжно держит рот на замке. Это так низко, что с самого себя тошно — так зачем что-то объяснять Согориму?
— Когда-то у меня были… ученики, — медленно, нехотя Могрул выдавливает слова по капле. — Батур помогала за ними присматривать, но однажды мы лишились их. Глупо вышло. С тех пор между нами… сложности в общении.
Для орка слишком мудрёно; он и не надеется, что Согорим поймёт хотя бы малую долю того, что они пережили, что переживают сейчас. Могрул смотрит на свои руки — морщинистые, пигментными пятнами отмеченные, беззащитные без привычных перчаток, — но вспоминает другие: маленькие ладошки с округлыми, как у людей, ногтями; кожу, меловой пылью покрытую…
…Шукул воровато отводит глаза и прячет за спиной руки, когда Могрул спрашивает, почему тот рыскал в мастерской без спроса. Один воспитательный подзатыльник развязывает язык: белила ему нужны, чтобы вымазать руки, раз перчатки, как у учителя, ему ещё не положены. В качестве алиби он демонстрирует белые ладони. Прохудившаяся от времени одёжка вся вымазана тоже, но мел — не чернила, отряхнуть можно. Покачав головой, Могрул в последний раз читает нотацию о правилах поведения в храме и отпускает ученика с миром, поглядывая вслед и любопытствуя, надолго ли затянется подражание. Грудь всё равно раздувается от гордости при виде его маленькой, пусть и совершенно непохожей, копии. Разве не в этом смысл — перенести частичку себя на преемника?
Первые месяцы обучения — самые сложные не только для Шукула, но и для самого Могрула. Тяжело свыкнуться с мыслью, что на долгие годы он будет лишён уютного одиночества, а зона ответственности расширится на кого-то другого — на целых трёх орков, если считать неожиданное прибавление в виде Шелур и Батур. Могрул и сам понимает, на уровне интуиции и зачатков общецивилизованной морали, что ребёнку не место в храме Гниющего, однако только детский мозг в состоянии впитать новую информацию в чистом виде, принять принципы церкви Юртруса, а не пугливого и суеверного племени. Кому-то неизбежно придётся встать на место жреца.