Страница 9 из 16
«И ум» - добавила про себя Рут, но продолжила мягче:
-Нам суждено родиться, прожить столько, сколько нам отведено, и умереть.
-Но есть ведь те, кто не умирают в старости!
-Они умирают от болезней или войн, а это еще хуже, - возразила Рут.
Нетта остановилась и рут, покоряясь ее желанию, остановилась тоже. Принцесса оглядывалась вокруг, словно бы желая запомнить каждую частичку прекрасного королевского сада, в котором сама казалась цветком.
-Так я умру?
-Умрет твой отец, умру я, умрет твой муж, и ты… и этот сад, - Рут взяла принцессу за руку, - но, Нетта, взгляни на меня! Да взгляни же! Это будет еще не скоро.
-И я состарюсь? – спросила Нетта опять. Рут, уже привыкшая к тому, что Нетта бывает непроходимо упряма, сохранила в себе спокойствие и ответила:
-Да. Ты боишься старости? Напрасно! Она – часть жизни. Как и смерть.
-Не понимаю! – Нетта вырвала руку из руки подруги и с возмущением топнула даже ножкой. – Не понимаю! Я…я молодая, красивая, я тоже умру? Я? Перестану дышать, перестану танцевать и улыбаться?
«И выворачивать мне разум!» - дополнила про себя Рут, но вслух сказала другое:
-Да.
-Но я не хочу! – с возмущением отозвалась принцесса, и тон ее был требовательно-капризный. Таким тоном она обращалась к отцу, когда ее «не хочу» следовало толковать как: «сделай что-нибудь с этим!»
-Без смерти нет жизни! – Рут развела руками. – Когда листья стареют и опадают, они гниют, смешиваются с землей и из этой земли идет новая жизнь.
-Но я не хочу! – Нетта повысила голос. – это же…так несправедливо!
В ее глазах снова были слезы. Но Рут, привыкшая ее жалеть, не смогла раскрыть свое сердце навстречу этим слезам и осталась беспристрастной.
-Несправедливо идти войной на чужие земли, несправедливо разлучать тех, кто только встретился и был счастлив лишь мгновение, несправедливо – нести хлеб и благо в другие земли, когда на твоих загибается от голода твой народ. Вот это несправедливо. А жизнь стоит на одних весах со смертью! С той смертью, что настигает человека пожаром, пеплом, удушением, ядом, кинжалом, чумой, оспой…
Нетта в ужасе схватилась за свое лицо, будто бы желая защитить его от язвенных нарывов.
-Но я не хочу…- провыла она.
Рут почувствовала, что устала считать до трех про себя прежде, чем ответить. Круто повернувшись на каблуках, она зашагала прочь.
-Но я не хочу! - истерично крикнула ей вслед Нетта, задетая тем, что ее бросают один на один с правдой, от которой ей тошно. – Слышишь? Я не хочу! Рут, я не хочу! Не хочу!
А Рут не обернулась. Крик Нетты скоро оборвался – она была слабой и не могла долго кричать.
Особенно, если крик был в пустоту.
8. Лея, а умирать больно?
-Лея, а умирать больно? – Тимка спрашивал тихо, но каждое слово его я жадно ловила.
От этого вопроса меня даже подбросило и произошло это не потому что я боялась вопросов про смерть, а потому что голос моего младшего брата впервые за дни его болезни был достаточно крепок, да и вопрос вышел связным.
Взглянув же на него, я увидела не по-детски серьезный взгляд темных глаз, которые казались еще темнее на худом осунувшемся болезненном и бледном лице.
Что отвечать я не знала. Пытаясь выиграть время, начала расправлять и подталкивать одеяло под Тимку, боясь выдать дрожь в руках.
Со мной о смерти не говорили. Мне просто швырнули ее, как свершившийся факт, в лицо, когда в один день мы с Тимкой потеряли и отца, и мать. Я была постарше, а Тимка едва ли их помнит. Благо, не спрашивает…
Я была маленькой, но Тимка еще младше. Что делать я не знала, как себя вести тоже. Это сейчас уже не так страшно встречать проблемы, а тогда все, что я знала о решениях, это то, что нужно сидеть и ждать взрослых.
Благо, взрослый такой появился. Мамин брат – дядюшка Тойво, хоть и был человеком нелюдимым, но явился рыцарем и приютил осиротевших детишек.
-Тимка, к чему такие вопросы? – сложнее всего говорить с братом не как с больным. Он не должен почуять моей тревоги. Я пытаюсь улыбаться ему, пытаюсь подслушать, что обсуждает целитель с дядей, делаю вид, что у Тимки только что-то легкое и вот еще пара дней и…
Стараюсь не думать.
-Лея, я никогда так сильно не болел, - Тимка ловит мою руку. Вздрагиваю. У него очень горячая ладонь. Не температура ли опять? Проклятие! Целитель ругается, когда у Тимки снова жар. Он говорит, что с жаром выходит микстура. Дядюшка хмурится, узнав о новом приступе жара, но ничего не говорит.
Он вообще редко заговаривает со мной. едва забрав нас в свой дом, он отвел меня в сторону и сказал так:
-Лея, договоримся так. Я не лезу в вашу жизнь, а вы не лезете в мою. Я не мешаю вам, а вы – мне. Если что-то нужно или чего-то хочется, пиши записки и оставляй на столе.
На том я согласилась. Мы редко сталкивались с дядюшкой Тойво в столовой, еще реже пересекались где-то в доме, а если и сталкивались, то кивали друг другу. Он не заговаривал со мной, а я с ним. Я писала записки с просьбой, что мне нужно, чувствуя себя сначала очень глупо, но потом это вошло в норму, и я стала ощущать себя лучше. В конце концов, каждый живет в своем мире. У нас есть все, что мы попросим, а разговаривать ему с нами необязательно, мы и без того говорим друг с другом.
Просьбы дядюшка Тойво выполнял безукоризненно. Пирожные так пирожные, платья так платья – он не задавал вопросов, ничего не требовал. Обеды, ужины и завтраки нас ожидали в столовой, в ванной всегда было мыло и полотенце, к Тимке приходили учителя, чтобы учить его понемногу чтению, письму, счету, языку и истории, а мне…
На свой счет я нашла записку: «Лея, тебе учителей пока найти не могу. Найду чуть позже. Пока ты можешь написать мне книги, какие тебе нужны, я привезу».
Я пожала плечами и не расстроилась. Жаловаться было бы грешно.
Тимка же молчание дядюшки Тойво принял за игру – я постаралась…
-Тимка, - весело (кто бы знал, как тяжко дается эта напускная веселость!) говорю я, - все болеют. Ты будешь жить еще долго, очень и очень долго!
-Но все же…- Тимка заходится кашлем, и я мгновенно наливаю ему воды, чтобы смягчить кашель. Проходит долгих три минуты прежде, чем Тимка выравнивает слабое свое дыхание и отпивает, наконец, из стакана. Сам он голову держать уже не может, но я помогаю и он справляется.
С облегчением откидывается на подушки, а я замираю со стаканом в руках, не зная, куда податься и кого просить о помощи.
Ну почему он, такой маленький и такой слабый, болезненный с самого детства, с самого же детства умеющий говорить не по-детски серьезно, заболел? Почем он, а не хотя бы я? Я сильнее, я старше, я помню маму.
Тимка приоткрывает глаза и видит меня. Его взор мутный, но он явно меня узнает, что уже хороший знак, ведь две ночи назад он спрашивал, кто я и кто он? Тогда у него была лихорадка и жар. Он бился в жару и задыхался от удушливого кашля.
-Лея…- ему тяжело говорить, но целитель говорит, что нужно. Хотя бы пусть твердит он алфавит.
-Я здесь, - опускаюсь на стул у изголовья. – Что такое?
-Лея, а умирать больно? – он снова повторяет свой вопрос.
-Тимка, все умирают, всё на свете имеет конечную точку, - я глажу его по мокрым от пота волосам. Он прикрывает глаза. На свету ему больно долго смотреть. – Всё на свете! И люди, и животные, и деревья, и цветы – и даже то, что сделано из камня не будет вечным. Дом нашего дядюшки из камня, но камень тоже однажды обращается в пыль…
Да, этот дом! Неделю назад этот камень был напуган моими криками. Тимка пришел ко мне ночью, когда я задремала и, извиняясь, пожаловался на дурноту. Затем его сложило пополам от острой боли, и я, не помня себя, выскочила в испуге на лестницу, помчалась босая к дядюшке, стучала, забыв о приличиях и записках, к нему, и кричала: