Вспоминая...

Что делать – этот апрель только входит в свои права, а уже измотал его полностью. И сейчас еще это…  

Максимилиан, не удержавшись, бросает еще один взгляд на письмо, дрожащее в его пальцах: он уже знает его наизусть, но почему-то никак не может выпустить его из рук, как будто бы это – последняя ниточка, оборвешь которую и что-то рухнет, произойдет что-то, что, конечно, должно произойти, но как же не хочется… оттянуть бы.  

Максимилиан снова и снова разглядывает письмо, крутит его в руках, складывает пополам и еще раз пополам, распрямляет, снова крутит – левый нижний уголок уже чуть-чуть измят, изломан, но письмо все равно остаётся в руках.  

Он прищуривает глаз, чтобы еще раз пробежать взглядом по строкам, хотя прекрасно знает, что в этих выведенных тонкой дрожащей женской рукою строчках нет ничего, что может принести ему облегчение. Кое-где поплыли чернила от слёз. Слёзы высохли, а растекшийся след остался…забавно.  

И немного жутко.  

Максимилиан читает письмо шепотом, прерываясь. Ему не с кем обсудить его, это письмо к нему…  

К нему пишут много, каждый день и все, кто только владеет бумагой и пером. Он может что-то и не читать, но это письмо прочтено уже несколько раз потому что оно написано Люсиль Демулен – женою его недавно арестованного друга.  

Арестованного по повелению самого Максимилиана.  

–«Максимилиан, случилось ужасное, непоправимое событие: моего Камиля забрали…» – она начинает письмо, уверенная, что выдержит деловой тон и пробудит сочувствие, может быть, надеется, что он, Робеспьер, еще не знает этого и, прочтя ужасные строки, бросится в Конвент, требовать справедливости.  

–«Он пытался убедить их, что это ошибка! Это ведь просто ошибка…»  

Да, Камиль, никогда не отличающийся особенным воинственным духом, напротив – мягкий, чуткий романтик отчаянно не желал сдаваться: он разбил окно, пытался привлечь внимание людей с улицы и кричал…страшно и звонко кричал:  

–Граждане, разве вы не знаете меня? Разве вы не узнаете меня? На мою свободу покушаются, мою свободу хотят отнять…  

Но никто не отозвался ему. Народ привык плеваться в сторону тех, кто вчера был на вершине его любви.  

Камиля скрутили… он, уничтоженный таким безразличием толпы, позволил это, убедившись, что все кончено.  

–«Камиль всегда был твоим другом: он помнил ваше общее прошлое», – Люсиль взывала к памяти Максимилиана…неужели она всерьез думала, что только Камиль помнит прошлые годы?  

Робеспьер всегда отличался хорошей памятью – это способствовало его быстрому выдвижению сначала в лучшие ученики Лицея, потом представлению королевской чете…  

(Которую он меньше, чем через двадцать лет стёр в порошок)  

Усмешка – злая и горькая тронула губы Максимилиана: он хорошо помнил прошлые годы, когда был еще никем и имел только один шанс выбраться из этого положения – учиться, упорствовать, идти…  

Он хорошо помнил, как к нему– замкнутому и тихому, ушедшего в глубины учебников античной истории, подошел с каким-то пустяковым вопросом Камиль Демулен – чуть младше, чем сам Максимилиан.  

Это удивило. Это тронуло – до той поры Максимилиана…не то, чтобы сторонились, но старались не связываться. Да и ему не были интересны компании, он искал что-то свое.  

–«Он никогда не причинил бы зла Франции и Революции, ведь это ваше общее детище, это ваша общая идея! » – писала Люсиль, и Максимилиану казалось, что она кричит…  

Да, общее детище. Да, общая идея. Общая с народом.  

Камиль следовал за всеми, кого находил сильнее себя: от Мирабо до самого Максимилиана, и, на самом деле, Люсиль даже не представляет (и не надо ей представлять), что методы не всегда оставались чистыми. Демулен способствовал гибели многих, прибегнув к клевете, но, оставшись романтиком, в один миг переменился…  

Впрочем, едва ли в один.  

–«И, хотя Камиль видел, как зарождалось твое честолюбие, он предчувствовал тот путь, которым ты пойдешь…» – Люсиль и Камиль были похожи в своей горячности чувств. Люсиль пыталась теперь воззвать к совести Робеспьера, к его чувству вины…  

Как совсем недавно это пытался сделать сам Камиль. Он призывал к милосердию, к тому, что нужно перестать лить кровь. Бедняга не представлял, что мир сложнее, чем он видит, и враги не только вокруг Франции, но и внутри нее. Камиль, не имея полного представления о том, что говорят в толпе, пытался успокоить свою чуткую и ранимую душу.  

Сам же Максимилиан усвоил давно, что народ говорит на площадях и в трактирах – это разные слова, одинаково опасные и нужно контролировать. Спасибо Жану – именно он, скрывающийся большую часть своей жизни, вечный обитатель подвалов, человек со взглядом крокодила, однажды дал ему понять, что такое народ. Жан имел много шпионов и всегда знал чуть больше.  

И все же не сумел узнать своей смерти.  

–«но он помнил вашу старую дружбу и, далекий как от черствости твоего Сен-Жюста…», – и снова обвинения. Сен-Жюст же, по мнению Максимилиан, человек не черствый, но жестокий, он напоминал Робеспьеру самого себя, только какой-то более лихорадочный этот юноша, более ядовитый.  

Жорж однажды шепотом спросил с усмешкой после очередной пылкой его речи:  

–Этот приблудный тебя однажды задавит, не боишься?  

Максимилиан сделал вид, что не услышал. Сен-Жюст, лихорадочный в деянии Луи, не признававший ни слабости, ни отдыха, считал Максимилиан своим наставником, но нельзя было не заметить, что этот юноша слишком амбициозен, чтобы не поднять однажды голову и не посмотреть на Робеспьера свысока…  

Милая Люсиль, хорошо, что ты не знаешь всего! Пусть будет так, как ты думаешь.  

–«так и от твоей низкой зависти, он отбросил мысль поднять обвинения против своего друга…»- да, отбросил, как же.  

Нет, от нападок на самого Робеспьера Камиль уклонялся, но косвенно, своими призывами к милосердию и непрозрачными намеками на кровожадность, все же доходил до опасных граней.  

В первый раз, после первого выпуска этой проклятой газеты Демулена, Максимилиан заступился за него перед соратниками, хотя уже тогда знал, что Камиль больше сейчас соратник Жоржа Дантона, чем его. Но разве это не было порывом дружбы?

Разве не пытался он увещевать Камиля? Разве не пытался даже упросить его уехать прочь? Даже во вред себе он готов был дать понять Демулену, что тот ведет слишком опасную игру.  

Но, то ли Камиль был на самом деле неисправимым романтиком, то ли видел призрак скорой смерти, который являлся иногда и к Максимилиану, то ли подхватил от Жоржа лишнюю самоуверенность, но нападки не прекращались и, больше того, были все острее…  

Жорж Дантон верил, что его не тронут. Может быть и Камиль верил, что его не арестуют? Что Максимилиан даст слабину?  

Их арестовали в один день: Жоржа и Камиля. К удивлению Максимилиана, Дантон дал себя арестовать без проблем и сопротивления, ругался, конечно, по пути в камеру, шутил…  

Но в драку не лез, зная, что не поможет. Может быть, он давно уже знал, что обречен?  

–«Если у тебя, Робеспьер, осталась хоть капля любви к своему другу, к общему делу, к Франции, голосом которой стал Камиль…»  

Осталась, конечно осталась. Но разве можно иначе? Дружба вразрез с идеей. Идея бессмертна, а люди – нет.  

Максимилиан складывает письмо пополам, еще раз пополам. Он знает, чем заканчивается письмо, знает, что там выведено дрожащей рукою любящей женщины, жены и матери двухлетнего сына от Камиля: «освободи его, позволь ему остаться в живых, или же меня брось рядом! Люсиль Демулен»  

Бросить рядом… Люсиль-Люсиль, ты не знаешь даже, как ты близка к правде.