Вспоминая...

Но он серьезно взглянул на меня:

-Ты знаешь, что я женат?

Я знала. Конечно же, я знала! Завидовала этой женщине, что исчезала из дома с частотой, едва ли не более ощутимой, чем ее муж. Она была занята в какой-то помощи приютам, лазаретам и черт знает еще чему…

Я не могла ее не бояться. Я не могла ей не завидовать.

Она меня не замечала, скользила равнодушным взглядом, когда мы встречались за одним столом с нею, с ее мужем и, как правило, с парой-тройкой его соратников.

Она меня не замечала…или же решительно делала вид, что не видит.

-Знаю, - ответила я и потупилась.

И в тот же вечер он пришел ко мне.

***

Франсуаза пихнула меня в бок, но могла этого и не делать. В подъезжающей позорной телеге я уже видела знакомый силуэт. И теперь ни один выкрик не мог мне помешать жадно вглядываться в знакомую фигуру.

Он был еще слишком далеко, чтобы я могла разглядеть его лицо, но во мне уже начинало умирать  то слабое, трепещущее, совершенно безнадежное: «а вдруг, ошибка? Вдруг его тут не будет?»

Проклятый удушливый июль сжал горло сильнее…

***

Он не любил меня – я знала, такой человек мог любить только свою деятельность, свою страну и свой народ. Все остальное было приложением.

Но он привязался ко мне – за это могу ручаться.

Я боялась, что его жена закатит мне скандал, но она, даже увидев однажды, как ее муж обнимает меня за плечи, проверяя переписанную мною речь, не отреагировала никак.

Вернее, отреагировала, но позже.

Она пришла ко мне, в мою маленькую комнатку поздним вечером, когда мужчина, связавший наше с ней знакомство, был на очередном заседании, вошла и огляделась:

-Здесь сыро. И слишком темно.

Я стояла перед ней, бесконечно виноватая, но я не ожидала услышать такого, а потому взглянула в ее серые ледяные глаза.

-Простите?

-Здесь темно и сыро, здесь нельзя жить, - повторила она сквозь зубы.

Мне показалось, что сейчас она меня выгонит прочь из дома, прочь от своего мужа, прочь от той жизни, к которой я уже привыкла.

-Переезжай на второй этаж. Там есть свободная комната, - вдруг сказала она, и жизнь снова сбила меня с толку. Скандала не было. Ничего, что я так ожидала, не было.

-Спасибо, - прошелестела я, потому что нужно было что-то сказать, а ничего, кроме благодарности, мне в голову не шло. Если честно, я не страдала от комнатки, от темноты или сырости. Здесь я проводила счастливые часы с человеком, которого полюбила, так какое дело мне до сырости или темноты?

-И, вот еще, - она оглядела мою фигуру с придирчивостью, достойной швеи, - у меня есть новая шаль. Я немного не угадала с цветом, но тебе подойдет. Я отдам ее тебе.

Когда он вернулся и нашел меня в комнате на втором этаже, то совершенно не удивился.

-Почему твоя жена не сделала ничего, что кажется логичным?

-Потому что для нее только так и логично, - спокойно отозвался он и увлек меня поцелуем.

***

Его жена! Странное дело, как действует вдруг что-то, сорванное в мыслях, украдкой коснувшееся.

Я огляделась – нервно, не видя и не различая лиц. Некоторые, заметив меня, стали вглядываться с любопытством, что может быть только у хищников, нашедших добычу поинтереснее.

-Ты чего? – прошипела Франсуаза, одергивая меня в который уже раз.

-Его жена, - одними губами ответила я.

-Луиза, взгляни на меня, - Франсуаза сжала мое запястье до боли, но я не вскрикнула, однако, просьбу ее выполнила – взглянула.

-Что? Я ищу его…

-Ее увели на допрос, - напомнила Франсуаза, белая сама, как смерть.

Как смерть, как смерть…

Почему смерть сравнивают с белизной? Не с кровью, что вот-вот обагрит доску и лезвие, не с глухим звуком, который пронесется над площадью, когда нож ударится о шею…

***

Гости…их было много. Они приходили к обеду и в ночи. Они стучались, скреблись, требовательно пинали даже дверь. Они говорили яростно, размахивали руками, дискутировали, шептались, оглядывались почему-то на окна.

Когда приходили гости, он неизменно оставлял меня. Иногда это его отсутствие было всего пару минут, иногда до самого рассвета.

Он неизменно уходил, коротко коснувшись губами моего лба, и я не знала, когда увижу его в другой раз.

Но я ждала.

Его гости, о, сколько их было! Кто-то был весел и перешучивался с женой – вечно мрачной и холодной, или со мной. Кто-то был также мрачен и холоден. Кто-то нервничал, кто-то едва не рыдал, когда бросался к нему…

Сколько было всего! Я не пыталась даже разобраться во всех этих проявлениях и встречах. Мне было незачем. Да и я не была уверена, что он позволит это, более того, была уверена в том, что запретит.

Я не слушала разговоры и не понимала имен, что всплывали в них, не знала, что за речи и законы они обсуждают.

Иногда, собираясь, он вдруг мог сказать мне:

-Ну, Луиза, читай сегодня газету, произойдет нечто невероятное!

И я читала, и вдруг узнавала, что человек, в доме которого я  живу, оказывается, принял какой-то закон, или вдруг выступил против кого-то и начинается суд.

Что до речей, что я переписывала, я не могла на них сосредоточиться. К тому же, он имел обыкновение готовить сразу же несколько речей, не то на разный случай, не то просто вперед, да и готовил он их кусками, приносил на переписывание отрывками, что были понятны лишь ему.

Я переписывала, кажется, одно и то же, обороты, что встречались, призывали бороться с врагом внутри нации, ужесточения какого-то контроля и чего-то еще, что было тревожным, понятным и неясным одновременно.

Я переписывала и не могла даже сказать точно, сколько речей прошло через мои руки. Я не лезла в его работу, что была для него ценнее жизни.

***

Его гости… да, некоторых я узнавала. Они сидели возле него. В позорной телеге. Их грубо вытаскивали из позорной телеги со связанными руками.

Помню, как-то я спросила, зачем перед казнью связывать руки, неужели кто-то всерьез пытается совершить побег, когда эшафота полно народа и стражи?

И он ответил мне, накручивая одновременно локон на палец:

-Чтобы ровнее легли, Луиза.

Наверное, многое было тогда в моем взгляде, потому что он торопливо заметил:

-На всякий случай. Страховка.

И сейчас он на себе должен был испытывать эту страховку.

Мне показалось, что мои собственные руки затекли до невозможности, а ведь на них не было веревок из грубого плетения, только невидимые кандалы, что приковывали мою судьбу к его судьбе.

***

Я боялась признаться ему в том, что беременна. Мне казалось, что тогда что-то рухнет между нами, впрочем, было ли это что-то по-настоящему нерушимым? Было ли вообще хоть что-то…

Меня трясло. Меня мутило от страха. Он заметил, спросил:

-Почему же гражданка Луиза трясется, будто лист на ветру?

-Гражданка Луиза…- я сглотнула, - беременна.

Он обрадовался. Вернее, это была радость, да, но не радость будущего отца. Или, может быть, радость отца одной семьи. Это была радость отца нации, не меньше, и почти что-то чужое как у отца семейства.

-Моя Луиза явит на свет гражданина свободной и настоящей Франции!

Он закружил меня по комнате, а потом прижал меня к себе и я, только почувствовав, как намокает его рубашка под моим лицом, поняла, что плачу.

В те дни уже раздавались слухи. Слухи о его падении.

И даже мне, не знавшей всех событий, хватало, чтобы понять, что гроза уже где-то недалеко, а вот сумеет ли он из-под нее уйти, это вопрос.

Казнили короля, то есть, гражданина Капета, хотя многие были уверены, что этого не случится, что его сошлют прочь.