Безнадёжная любовь

Все его вопли и фразы навели Даньку на странные мысли, и он пораженно уставился на сигарету.

— Ты, кажется, догадался? — расстроено спросил Серега. — Ох, мой язык! — он серьезно заглянул Даньке в глаза. — Я не хочу, чтобы ты знал, что это, и еще раз пытался к этому вернуться.

Данька затянулся сильнее. Чувство запретного, никогда ранее не опробованного возбужденной дрожью отдалось внутри, на какое-то время затмив остальные переживания.

— А что это? — нахально спросил он.

— Неважно! — резко отрубил Серега. — Обойдешься без точных названий. — Он испытывал досаду на себя и на Даньку. — Я, конечно, не должен был тебе этого давать. В любом случае. Даже, если бы я так глупо не проговорился, и ты бы не догадался.

Здесь Даньке захотелось заметить, что именно он сначала догадался, а потом уже Серега проговорился, но сейчас тот был глух к желаниям требующей справедливости, самоуверенной души и говорил сам.

— Все равно, это ни черта не помогает. Я-то ведь знаю. Так что, не обольщайся, мальчик. Никакого толка, — Серега увидел перед собой пораженные Данькины глаза. — И не смотри так на меня. Бог мой! — он усмехнулся. — За кого ты меня принимаешь? Данечка! У тебя такая буйная фантазия. Что ты еще придумал?

Данька отчего-то испытал неловкость и чуть не покраснел, но все-таки спросил:

— А тогда, дома?

— И тогда. Представляешь! — Серегины глаза насмешливо блестели.

— А таблетки?

Серега едва не расхохотался.

— Ты что, никогда не слышал про снотворное? — он отбросил докуренную сигарету, уставился на Даньку. — Ну, ну, ну. Ты хочешь предъявить мне счет за то, что я напичкал тебя «травкой» и «колесами»? Валяй!

Серегины насмешливые, издевающиеся интонации заставляли Даньку чувствовать себя виноватым в том, что никак нельзя было назвать виной, в том, что он испугался, узнав, как, ничего не подозревая, наглотался наркотиков, в том, что теперь он противился этому.

— Знаешь, мне самому иногда хотелось попробовать, — будто оправдываясь, тихо произнес Данька.

— Тогда скажи мне: «Спасибо»! — Серега опять смеялся над ним, и тут Данька не выдержал.

— Да пошел ты! «Спасибо» ему понадобилось. Что ты все скалишься? Я-то думал ты… ты такой…

Разозленный Данька не мог подобрать слов. Он хотел сказать, что был благодарен и рад Сереге, что относился к нему, как к старшему брату, уважал за его насмешку, его силу, его невозмутимость, что готов был подражать ему, а он, он оказался всего лишь слегка сентиментальным наркоманом с претензиями на всезнание и вседозволенность, глупым мальчишкой-переростком, не представляющим, что делать с самим собой. Даньке никогда бы не удалось точно высказать все свои мысли, и он сбился, растерялся, только зло, глубоко дышал.

Серега, видя его замешательство, заботливо и печально улыбнулся.

— Не силься, мой мудрый маленький друг. Я и так все знаю. Но напрасно ты думаешь столь серьезно. Две сигареты в месяц — это еще ничего не значит. Так что, не пугайся. Ни за себя, ни за меня. А если тебя еще когда-нибудь к этому потянет, вспомни свой сегодняшний страх, — он назидательно поднял палец. — И последний вопрос. С тобой все в порядке?

— В порядке, — не очень-то благожелательно огрызнулся Данька и долго потом ни о чем другом не мог думать, ощущая непреодолимую тягу вновь попробовать странную сигарету, чтобы еще раз проверить ее невероятное, манящее запретностью и опасностью действие.

6

Через несколько дней вернулись родители. Данька встречал их на вокзале и только вместе с ними впервые после долгих дней отсутствия переступил порог квартиры. Тетя Валя заблаговременно навела порядок, не оставив никаких следов памятного кошмарного вечера. Жалко, что в душе у Даньки она не могла сделать такую же блистательную уборку, смыть грязные следы чужих рук и ног. Только время могло запорошить их пылью давности и забвения. А пока Данька старался как можно реже заходить в комнату к родителям.

Операция прошла удачно, и все, конечно же, надеялись на самые благоприятные перспективы. «Еще курс лечения, и все будет в порядке, — говорили. — Да, да! Надо подождать, потерпеть немного. Все наладится. Вот увидите!»

Отцу опять стало хуже. Он прожил только несколько месяцев, на глазах угасая, медленно умирая изо дня в день. И однажды он просто перестал дышать, по-прежнему тихо лежа в кровати под белым пододеяльником. Они даже не заметили сначала, что его с ними больше нет.

Отец не просто умер, он унес с собой часть маминой души, маминых сил. Наверное, и Данькиных тоже, но он не замечал в себе никаких перемен. Да, было больно, было тяжело, ныло сердце и хотелось плакать, но больше в нем ничего не изменилось, а вот мама… Она стала совсем другой: осунулось лицо, исчез блеск из глаз, раньше ловкие и быстрые руки стали вялыми. И к сыну она стала относиться совсем по-другому, бережно, словно он был хрупким, нежным цветком, грозящим сломаться от любого неловкого прикосновения. Данька понимал: она потеряла папу и теперь боится потерять и его, страшится каждой случайности, внимательно следит за ним и сильно беспокоится, когда он долго не возвращается домой.

Однажды ее привезли с работы на «скорой помощи», сделали укол, выписали кучу рецептов. Данька сам бегал в аптеку, и там ему выложили множество коробочек, пузыречков, упаковочек. А мама даже не взяла «больничный».

Летом, когда у Даньки начались каникулы, когда подошел срок очередного маминого отпуска, ей выделили путевку в санаторий. Она отказывалась, боялась расстаться с сыном, но ее все-таки уговорили, и она поехала подлечиться, а Данька с удовольствием отправился в гости к старинной бабушкиной подруге — бабе Вере.

Раньше они почти каждое лето ездили к бабушке, уж Данька-то точно. Хотя бы на несколько недель, чтобы родители хоть маленько могли отдохнуть от любимого, но не слишком послушного чада. А потом бабушка умерла, и родной, хорошо знакомый, большой ее дом, изученный вдоль и поперек, сверху донизу, стал чужим. Его продали кому-то, и с тех пор Данька не мог бегать, лазать и жить там, где привычно бегал, лазал и жил каждое лето. А баба Вера, старинная-старинная (ну, конечно, какие же еще бывают у бабушки) бабушкина подруга, с которой они еще в школу когда-то ходили вместе, уже не раз приглашала Даньку к себе в гости. Она любила Даньку, словно своего внука, хотя у нее был взрослый сын и две внучки-близняшки, но они жили далеко-далеко, на побережье огромного Тихого океана, на закрытом военном объекте.

Данька, стройный, гибкий, загорелый, беззаботно растрачивал время, то где-то пропадал целыми днями, то примерно сидел возле дома, послушно помогал в огороде, на все вопросы отвечал возбужденно и кратко, дулся, смеялся, а баба Вера частенько смотрела на него странным, непонятным взглядом. Данька внезапно замечал: вот она, мгновенье назад чем-то занятая, теперь стоит неподвижно, и не сводит с него задумчивых глаз, и чуть улыбается, почти незаметно, ласково и тепло, и почему-то все время пытается погладить его лохматую голову.

***

Данька сидит на берегу реки и смотрит, как из воды выходит девочка Вика. Она приехала на лето к своей тетке. Вика подбирает по пути полотенце и идет прямо к нему. Концы ее волос намокли и тесно прилипают к шее, капли речной воды сверкают на смуглой коже, словно драгоценные камни. Данька следит за одной, блеснувшей на солнце. Вот она от легкого движения вздрагивает, срывается с места и катится вниз по руке.

Вика подходит к Даньке, садится рядом, полотенце плавно обхватывает ее плечи.

— Дань! Почему ты не купаешься? — спрашивает Вика, хотя прекрасно знает, что Данька лишь минуту назад вылез из реки, даже губы у него до сих пор синеватые и мурашки проступили от холода; сколько же можно барахтаться в воде.

— Ты хорошо плаваешь, — тут же добавляет она, не дожидаясь ответа.

— Угу, — соглашается Данька.

Ничего удивительного. Он родился и вырос у моря, да еще когда-то серьезно тренировался в бассейне. Но он не рассказывает горделиво об этом девочке Вике, а та смотрит на белесое, выгоревшее небо.