Отпускаю

Пожалуйста не сгорай,

Ведь кто-то же должен гореть.

За углом начинается рай,

Нужно только чуть-чуть потерпеть…

Шагни обратно за край,

Тебе рано еще сгорать,

За углом начинается рай,

Нужно только чуть-чуть подождать…

(с) Fleur — «Голос»

 Lee Tonya — Грустные слова

Сергеич распахнул передо мною дверь. Я шагнул в темноту ее квартиры. Замер. Реаниматолог, вошедши следом, включил свет.

С моих губ сорвался тяжелый выдох.

А чего я ожидал увидеть? Заваленную мягкими игрушками розовую спальню?.. Но как невыносимо смотреть на то, как жила она. И осознавать, что причиной тому — отчасти я…

— Да… Марго, она… — Сергеич хотел что-то объяснить, но не смог.

Тяжело махнув рукою, он прошел вперед. Сел на матрас, уронил голову на ладони.

— Ей ничего не было нужно. Ничего. Над мирским она всегда была. Или под.

Я с трудом сглотнул подкатившийся к горлу комок и мягко, неуверенно добрел до окна, провел рукой по стеклу. На глаза снова навернулись слезы, я ничего не мог с ними поделать. Эти дни я был, как во сне, мне казалось, что я стою на краю пропасти и вот-вот шагну вниз…

Я хотел шагнуть вниз.

Ведь моего якоря больше не было.

— Будешь ром? — Сергеич поднялся и подошел ко мне, ухватил с подоконника початую бутылку. — Хотя… После тех таблеток, что я дал тебе в крематории…

— Буду… — оборвал его я, голос мой звучал непривычно глухо, тихо. Посмотрел на мужчину. И почувствовал, как снова зажимается тисками грудь, как снова мне не сделать вдоха, снова мне не выдохнуть, двумя руками я рванул на шее галстук вместе с тремя верхними пуговицами рубашки. Дернулся к маленькой створке окна, одеревенелыми пальцами рванул ручку вниз. Грохнуло стекло странно-наклеенной бумагой, ватой, пылью. Ворвался в комнатку холодный ночной ветер. Я чуял его лицом, чуял обнаженной шеей, но не мог вдохнуть, совсем не мог.

— Ну-ну… — Сергеич отвернулся.

Врач быстро наполнил кружку и протянул ее мне, сам припал губами к горлышку, сделал несколько больших глотков:

— У нее нет стаканов, — утирая влажное лицо ладонью, прошептал он. — Не было…

Он снова упал на одинокий матрас и крепко сжал губы, уставившись на бутылку в его руках.

— Ты… — я начал, но не стал продолжать. 

Не отрывая взгляда от ночного двора в окне, осушил кружку, прижал ладонь ко рту. На ободке заметил следы темно-сливовой помады.

Сергеич бережно взял в руки ноутбук Маргариты, открыл его и застыл.

— Она… Я… Судя по всему… Она все-таки любила… — он, не моргая, глядел в монитор.

— Любила… — прошептал я одними губами, уставившись взглядом в детскую площадку. — Почему была кремация? Почему не было родственников?

Сергеич оторвал взгляд от ноутбука и посмотрел на оживший исходник «обоев»:

— Она так хотела… — он снова пригубил ром. — А вернее, она так не хотела.

— Кто заберет… — я с силой провел руками по лицу, утирая слезы. — Кто… заберет… — зажмурился, но слезы снова полились из-под ресниц, — ее прах?..

— Никто, — реаниматолог отвел влажный взгляд. — Она просила развеять его в Невской Дубровке… Я… Когда я… Когда я смогу, я сделаю это…

— Почему там? — обернулся, и мужчина с непередаваемым сочувствием и болью посмотрел в мое лицо.

— Там для нее началась война… — он отвел взгляд. — Вам, верно, бесполезно объяснять, вы, англичане… народ, прямо скажем, стремный…

— А ты попробуй! — я метнул в него истерзанный, полный боли взгляд.

— Ее бабушка, будучи ребенком, бежала оттуда от немецких бомбежек в Ленинград… Где за нею захлопнулось кольцо блокады… Маргарита все помнит… Помнила… Для нее это было свято… По правде… Это было для нее единственной святыней… И один праздник в году — девятое мая. Зачем я это говорю тебе… Что ты можешь знать об этом?

Я прикрыл глаза и отвернулся от мужчины:

— Почему ты так говоришь?..

— Потому, что ваши страны ведут себя, как дешевые портовые шлюхи… Потому, что вас пугают наша сила и наш дух… Потому, что вы боитесь нас… Вы боитесь правды, как огня… Потому, что едва вы почуете слабость и кровь, набегаете своим гнилым «имперским» скопищем и кружите вокруг, как крысы, как шакалы, покусывая, погавкивая, стараясь отщипнуть себе кусочек лакомой, но недоступной земли… Сколько раз вы приходили сюда явно и скрыто? Сколько раз вы подталкивали нас к войне? Сколько раз чужими руками вы пытались снести нас с лица земли? А сколько раз вы, «победители», еле уносили отсюда ноги? Сдавшиеся за пять дней Дания, Нидерланды, «воевавшая» месяц Франция… В толк не возьмут, отчего мы так чтим память о той Войне! Да за один подъезд в Сталинграде наши солдаты стояли дольше, за один лестничный пролет… Помнишь, что сказал французам один из немецких командиров? «А эти, что, тоже нас победили?». Зачем я говорю все это… Как Маргарита, с ее презрением и впитанной с молоком матери ненавистью ко лжи, вообще связалась с тобою? Что она могла в тебе увидеть? Не понимаю…

Я мог что-то ему ответить? Как-то оправдаться?

Нет… Не мог…

— Я не был Маргарите врагом. Я не стоял в шинели у границ города. Я не могу сделать этот мир лучше, я прошлое не могу изменить, я смертный, я воспитан той правдой, которую мне предлагали, я не могу сделать мир лучше, она думала, что я могу, а я не могу, ненавидеть меня ты имеешь право только за это, — сбивчиво, не умея перевести дыхание, шептал я, уставившись на свои руки, сжимающие кружку. — Что толку, если я не могу сделать мир лучше…

— Никто не может… прости, я загнался, у самого свежие флешбеки военные, — врач отвернулся, отпил ром и уставился в потолок. — Мир прогнил. Мы прогнили…

Я поднял взгляд на посветлевшее небо, дрогнувшей рукой поставил кружку на подоконник: