Петр iii

Судя по всему, Екатерина внутренне придерживалась именно этой версии. Заметим — не официальной, а той, что как бы подложена под официальную. В письме Понятовскому она говорит, что на четвёртый день Пётр III «пил непрерывно, ибо у него было всё, кроме свободы». Возможно, гневные жалобы на заключение, а затем нападки на офицеров: зачем не дают ему гулять и притесняют — и послужили поводом к драке. Характеризуя в письме Дени Дидро своё отношение к книге Рюльера, Екатерина писала в 1768 году: «Во всём этом не было коварства, а всему причиною дурное поведение известной личности, без чего, конечно, с ним ничего не могло бы случиться»54.

Однако есть момент, который не укладывается в данную картину. Из второго письма Орлова видно, что Пётр уже не вставал: «А он сам теперь так болен, что не думаю, чтоб он дожил до вечера, и почти совсем уже в беспамятстве». Это написано утром 3 июля. И вдруг застолье, «непрерывное» питьё. С человеком в беспамятстве?

Законен вопрос: а была ли трапеза?

«Они употребили насилие»

Тут на помощь приходит услужливая версия Рюльера. Она всё расставляет на свои места. Всему даёт объяснение.

Согласно рассказу секретаря французского посольства Алексей Орлов и статский советник Григорий Николаевич Тёплое (тот самый, чью жену соблазнил Пётр III), приближённый гетмана, сначала попытались отравить императора, а потом удушили его. Они «пришли вместе к несчастному государю и объявили, что намерены с ним обедать. По обыкновению русскому перед обедом подали рюмку с водкою, и подставленная императору была с ядом. Потому ли, что они спешили доставить свою новость, или ужас злодеяния понуждал их торопиться, через минуту они налили ему другую. Уже пламя распространилось по его жилам, и злодейство, изображённое на их лицах, возбудило в нём подозрение — он отказался от другой; они употребили насилие, а он против них оборону. В сей ужасной борьбе, чтобы заглушить его крики, которые начинали раздаваться далеко, они бросились на него, схватили его за горло и повергли на землю. Но он защищался всеми силами, какие предаёт последнее отчаяние, и они... призвали к себе на помощь двух офицеров, которым поручено было его караулить и которые в сие время стояли у дверей вне тюрьмы. Это был младший князь Барятинский и некто Потёмкин, 17-ти лет от роду... Они прибежали, и трое из сих убийц, обвязав и стянувши салфеткою шею сего несчастного императора (между тем как Орлов обеими коленями давил ему на грудь и запер дыхание) таким образом его душили, и он испустил дух в руках их.

Нельзя достоверно сказать, — продолжал Рюльер, — какое участие принимала императрица в сём приключении; но известно то, что в сей самый день, когда сие случилось, государыня садилась за стол с отменною весёлостью.

Вдруг является тот самый Орлов — растрёпанный, в поте и пыли, в изорванном платье, с беспокойным лицом, исполненным ужаса и торопливости, его сверкающие и быстрые глаза искали императрицу. Не говоря ни слова, она встала, пошла в кабинет, куда и он последовал; через несколько минут она позвала к себе графа Панина, который был уже наименован её министром. Она известила его, что государь умер, и советовалась с ним, каким образом объявить о его смерти народу. Панин советовал пропустить одну ночь и на другое утро объявить сию новость, как будто сие случилось ночью. Приняв сей совет, императрица возвратилась с тем же лицом и продолжала обедать с тою же весёлостью. Наутро, когда узнали, что Пётр умер от геморроидальной колики, она показалась орошённая слезами, и возвестила печаль своим указом»55.

Это описание хрестоматийно. Оно стало известно раньше других и использовалось гораздо чаще. Большинству авторов, касавшихся смерти Петра III мимоходом, не углубляясь в детали, хватало цитаты Рюльера и третьего письма Орлова из Ропши, чтобы представить полную картину преступления. Многочисленные французские и немецкие авторы, писавшие о перевороте 1762 года, — Корберон, Кастера, Гельбиг, Массон и т. д. — основывались главным образом на рассказе Рюльера. Перед дипломатами и путешественниками, посетившими Россию позднее, секретарь имел большое преимущество — он находился в Петербурге в момент событий и собирал информацию с пылу с жару. Те, кто приехал позже, тоже могли подцепить любопытные детали, ведь действующие лица были ещё живы. Однако сейчас трудно сказать, что в рассказах поздних авторов — эпигонов Рюльера — новые факты, а что игра живого воображения.

Дотошное сопоставление вариантов этой истории дано в работе В. А. Плугина. Учёный показал, что все они восходят к тексту Рюльера. Именно его следует считать протографом — материковой плитой, на которую нарос слой осадочных отложений. Поэтому будет справедливо называть рассказ об удушении Петра III Алексеем Орловым версией Рюльера.

В Европе она стала использоваться сразу, поскольку не подпадала под цензурные ограничения и хорошо ложилась в канву памфлетной литературы. К ней прибегали не только иностранные, но и русские авторы, публиковавшиеся за границей. Её не обошли вниманием А. И. Герцен и А. И. Тургенев, принимая как единственно возможный вариант развития событий56.

В России историки, касаясь событий 1762 года, обычно ограничивались простой констатацией факта смерти Петра III, не вдаваясь в подробности. Так, С. М. Соловьёв позволил себе лишь уточнить, что кончина была «насильственной», а В. О. Ключевский кратко пересказал события по третьей записке Орлова.

Первым проговорил версию Рюльера В. А. Бильбасов, издавший свою книгу о Екатерине II сначала в Берлине в 1900 году, а затем в России в момент ослабления цензуры в 1905-м. Публикатор и знаток источников Екатерининской эпохи, Бильбасов обладал солидным авторитетом и одним своим именем придавал вес приводимым фактам. Возможность, наконец, сказать в России прямо то, что в течение долгих десятилетий находилось под запретом, настолько очаровала автора, что он пренебрёг свидетельствами, не укладывавшимися в концепцию. Бильбасов реконструировал ход размышлений Екатерины и Орловых, отталкиваясь от убеждения в их виновности. Этот публицистический пассаж оказал основополагающее влияние на дальнейшую отечественную литературу. Повторить за Бильбасовым значило повторить за мастером. Между тем учёному были известны и «Записки» Шумахера, назвавшего других убийц, и сообщение Панина об обстоятельствах смерти Петра III, записанное его родственницей фрейлиной В. Н. Головиной.

Но вернёмся к существу версии Рюльера. Мы не раз говорили, что секретарь французского посольства являлся очень осведомлённым собирателем информации. Не будучи непосредственным свидетелем событий, он тем не менее «снимал сливки» в беседах высокопоставленных лиц и не раз попадал в десятку. Хотя случались и промахи. Они особенно заметны в том, что касалось гвардейских заговорщиков, — вероятно, у дипломата не было информаторов из этой среды.

В настоящий момент узнать всех осведомителей Рюльера невозможно. Многое француз почерпнул в общении с Дашковой. В её «Записках» приведён любопытный парижский эпизод: «Когда Дидро был у меня вечером, мне доложили о приезде Рюльера... Он бывал у меня в Петербурге, а в Москве я его видела ещё чаще... По возвращении своём из России он составил записку о перевороте 1762 года и читал её повсюду в обществе». Княгиня хотела принять дипломата, но Дидро остановил её: «Принимая Рюльера у себя, вы тем самым санкционировали бы сочинение, внушающее беспокойство императрице и очень известное в Париже». В результате этого предупреждения, заключает Дашкова, «я закрыла свою дверь перед старинным знакомым, оставившим во мне самые приятные воспоминания»57.

В целом текст «Анекдотов» не противоречил тому представлению о перевороте и тем характеристикам главных действующих лиц, которые сложились в кругу Дашковой. Более того — был во многом спровоцирован разговорами с нею. Именно Екатерина Романовна после кончины свергнутого царя назвала Алексея Орлова виновным: «Когда получилось известие о смерти Петра III, я была в таком огорчении и негодовании, что хотя сердце моё и отказывалось верить, что императрица была сообщницей преступления Алексея Орлова, я только на следующий день превозмогла себя и поехала к ней... Вечером в апартаментах императрицы я имела неосторожность выразить надежду, что Алексей Орлов более, чем когда-либо, почувствует, что мы с ним не можем иметь ничего общего, и отныне не посмеет никогда мне даже кланяться»58.