Ветрянка

– Заклей все щели в доме, – мрачно сказал Грин. И не добавил того, чего следовало бы добавить.

К утру ветер усилился. Он лениво пробегал по улице, иногда задерживаясь, чтобы вцепиться в дребезжащий отлив. Всякий цвет, который ветер срывал с покрашенного забора или с забытого на верёвке белья, он отдавал небу, из голубого ставшего жгуче-синим. Смотреть вверх было невыносимо стыдно. Как будто небо знало что-то, чего никто не знал.

Виктор Грин стоял перед зеркалом. За ночь радужка испарилась, и рассматривать прозрачный, как вода, глаз, было немного страшно. Тёмный зрачок самостоятельно плыл в невесомости, и сколько Грин не моргал, он не мог сменить курс – казалось, зрачок доплывёт до реснички или до нижнего века, и скроется за кожей, вывернувшись наружу прозрачной, бездонной спинкой. Тогда из глубины Грина на Грина же уставилось бы что-то неимоверное жуткое, то, что древние люди с опаской чертили на стенах пещер и чему ни тогда, ни сегодня так и не нашлось названия. Офицер, успокаиваясь, прикрыл обесцветившиеся глаза. Теперь он понял, отчего выла та женщина со шторой.

– Очень жаль, – сказала за столом Виолетта, – я любила твой васильковый цвет. Как думаешь, на свете ещё останутся васильки?

– Цветам нечего бояться. Разве что... искусственным, – Виктор вспомнил о люпинах начштаба.

– Жаль вместо глаз у тебя не васильки, – вздохнула Виола, – я так любила в них смотреть. Почему ты не надел на голову пакет? Вам же выдали на работе.

– На службе, – поправил Грин.

– Витюш, – не стала язвить жена, – а теперь все станут пустоглазыми? Как же люди будут влюбляться, если у всех будут серые глаза?

– Влюбляются не в глаза.

– А во что?

– Влюбляются непонятно во что. Потому и страдают.

– Значит я для тебя непонятно что? – улыбнулась Виола.

'Ты для меня галета, но этого я тебе не скажу', – довольно подумал Грин. Ему нравился разговор. Офицер взял ножик, и из серой яичницы потёк такой же серый, неаппетитный желток.

– Как думаешь, ветер может сдуть радугу? – Виолетта любила отвлечённые разговоры.

– Ветер сдуть радугу?

– Ну да.

– Нет, не может.

– Почему? – Виола разочаровано посмотрела на Грина.

– Ветер не сдувает радугу. Это глупо, – ответил майор и спросил сам, – к кому ты утром ходила?

– К Бланке, за яйцами. Магазины не работают.

Вкус у яичницы оказался вполне яичным.

– Как они обустроились?

– Хотят уехать.

– Что так?

– Из-за ветра.

– Нам докладывали, что вырос поток туристов, учёных... за ощущениями, за наукой едут. Якобы. Есть шпионы. Не смотри так, этим не я занимаюсь.

Виолетта поскребла ногтем столешницу. Кончики пальцев были обмотаны прозрачной плёнкой, под которой блестел свежий, алый лак.

– Нашли чем голову забивать. Ну конечно, это иностранцы отравили воздух! Если так хочешь знать, муж Бланки учит языкам. Хотя не это меня удивляет! Передо мной как будто старый Грин! Тебе правда небезразлично? Правда интересно, где я была? Ты бы лучше спросил, куда мы последний раз ходили? Ты даже на офицерский бал меня не пригласил!

– Была причина, – возразил Грин.

– Да... – неожиданно согласилась женщина, – прости. А ты ведь не всегда был такой букой. Помнишь, как раньше? Ведь нам было так хорошо.

Грину и сейчас было хорошо. Он любил уходить на службу, любил приходить с неё, любил, чтобы Виолетта была дома, а Злата просила его купить мороженое. Майор мог забыть праздничную дату, мог быть невнимательным, но зато надёжно уверил жену, что пока он хлопает входной дверью, с её семьёй ничто не случится. Пусть даже задуют сто ветров.

– В гости пойдём. Вот, интересуюсь, – с непонятной уверенностью заявил Грин, – ты хотела в гости? Злату возьмём...

– Глупый-глупый Витька... Ну куда я в таком виде пойду?

Колкие черты Виолы как будто отбрасывали на лицо тень, и эта тень не уходила с поворотом головы, а набухала полускрытым ещё синяком. Лицо потихоньку приобретало синюшный оттенок. Грину это не понравилось. Он считал, что у галеты не может быть отёка и долго всматривался в острые скулы и подбородок, надеясь уличить их в обмане.

– Сильно он... Я уже и не помнил, – Грин снова что-то забыл, – но ты же была у Бланки. Почему нельзя снова?

– Я надела очки и не заходила в дом! – ответила Виолетта. Тонкая ручка взметнула к лицу оправу, и Грин увидел в матовых стёклах отблеск экрана.

Ведущий, облачённый в непроницаемый комбинезон, в каком обычно ликвидируют разливы химии, шёл по одной из опустевших улиц. Рядом с журналистом припрыгивал худой бородатый человек, на котором были одни лишь трусы и ботинки. Он нетерпеливо жестикулировал и почти с благородной яростью рассказывал:

– Вот вы, вы идёте в комбинезоне... почему? Вы боитесь! Вы боитесь, что ветер сдует цвет волос или глаз, щёки станут серыми, а на теле проявятся удалённые родинки. Да вы всего боитесь! Вы боитесь себя настоящего, такого, какой вы и есть!

– А вы ничего не боитесь? – ехидно спросил журналист, – например... показаться сумасшедшим?

Камера намерено взяла крупный план. Лицо бородача нахмурилось – густую чёрную растительность смешно процедили проплешины. Сбитый на бок пористый нос раздувался так часто и жутко, будто человек мог им пить. Грин не удержался и фыркнул. Виолетта что-то спросила, но офицер не ответил и тогда женщина вышла.