Страница 59 из 68
Вероятно, здесь сказалось влияние колониальной прозы, не в последнюю очередь Киплинга, также широко пользовавшегося «библейским английским». «Колонизаторы» открыл чудесные страны, живущие по своим законам и во власти своих богов, – Дансени убрал точку отсчета (наш мир, Европу); так возник самодостаточный и странный мир. Мир, управляемый не этикой, а эстетикой: у Дансени совершенно отсутствует моральная оценка событий, они важны лишь как «прекрасные» или «ужасные», – а красота может быть и в ужасе.
Борхес писал о Дансени: «Его рассказы о сверхъестественном отвергают как аллегорические толкования, так и научные объяснения. Их нельзя свести ни к Эзопу, ни к Г.Дж. Уэллсу. Еще меньше они нуждаются в многозначительных толкованиях болтунов-психоаналитиков. Они просто волшебны»[128]. Аргентинец, по сути, говорит о фэнтези, которая отлична и от басен, и от научной фантастики. То, что рассказы Дансени не имеют отношения к НФ, очевидно; автор «Пеганы» (как и автор «Властелина Колец») подчеркивал, что не пишет и аллегории. Но все же Дансени пришлось подчиниться законам сотворенного им мира: законам, от которых он бежал в страну неуемной фантазии.
Если «Боги Пеганы» представляли собой набор бессюжетных зарисовок, моментальных снимков, то вторая книга, «Боги и люди», развивала космогонию «Пеганы» и вводила в мир новые сюжетные элементы. Именно Дансени привнес в фэнтези – смотрите, как жанр создается на наших глазах! – ныне популярную, даже затертую тему: внутреннее превосходство человека над богами. Конечно, можно вспомнить целый ряд текстов-предшественников – прежде всего созданных в эпоху романтизма; однако холодно-аристократическая ирония Дансени, как обычно, двусмысленна.
Человек, узнавший тайну богов, умирает от укуса змеи, успев только сказать: «Она (тайна) в том…» А жители Йарнита говорят: «Если Йарни Зей никакой не бог, значит, нет в Йарните никого могущественнее людей»[129]– и прогоняют лютый Голод из своей земли; но потом возвращаются к старой вере – на всякий случай. Душа царя ради забавы богов помещена в тело раба, но после смерти повелевает самими богами.
То, что у многих авторов фэнтези стало бы догмой, у Дансени пребывает в тумане неопределенности. Автор не возвеличивает человека, но расшатывает устои мироздания: ведь в итоге победа остается не за людьми и не за богами, но за Временем.
Дальше – больше: в сборнике «“Меч Веллерана” и другие рассказы» (1910) Дансени, по словам Джона Клюта, «чуть ли не единолично создал жанр “меча и магии”, причем без сюжетных излишеств»[130]. Вот рассказ «Крепость Несокрушимая Иначе Как Для Сакнота»: молодой герой Леотрик, чудесный меч, победа над драконом Тарагавверугом, вторжение в зловещий замок и свержение темного властелина – всё на месте. Но на месте и авторская ирония. Одни говорят, что Леотрик победил врагов, другие полагают, что кошмары, насылаемые злым чародеем, были простой лихорадкой, «и, одержим недугом, Леотрик отправился ночью в болота и видел кошмары, и в бреду неистовствовал, размахивая мечом.
А третьи уверяют, что не было на свете селения под названием Аллатурион, и Леотрика тоже не было.
Мир да пребудет с ними. Садовник собрал осенние листья. Кто увидит их снова, кто о них вспомнит? И кто может сказать, что бывало в давно минувшие дни?».
Канон возникает одновременно с его опровержением: но все-таки возникает. Иллюзия подлинности исчезает, как палая листва: но сперва создается.
А затем Дансени взялся за то, что чрезвычайно раздражало Толкина: он соединил Волшебную Страну и современную Англию напрямую. Чуть раньше этот прием применил Уэллс: классические рассказы «Волшебная лавка» (1903) и «Дверь в стене» (1906) наверняка были памятны Дансени. Но в сборниках «Рассказы сновидца» (1910), «Книга чудес» (1912) и «Последняя книга чудес» (1916) иной мир не столько вторгается в английскую жизнь, сколько дополняет и отражает ее. Для обитателей сказочного Багдада в «Повести о Лондоне» волшебной страной оказывается именно Англия («Есть у них река именем Темза, и вверх по ней идут корабли под фиолетовыми парусами, что везут фимиам для жаровен, окуривающих улицы…»). «Пегана» говорила о мире, который существует; сновидческие и чудесные рассказы воплощают томление по недостижимому, а может, и сгинувшему навеки, как далекий град Бетмура.
Ярче всего тоска эта проявилась в двух классических рассказах 1910-х годов.
«Каркассон» повествует о походе к городу, добраться до которого невозможно (ибо грань миров перейти нельзя). Родился этот рассказ из строки, которую писатель то ли прочитал, то ли выдумал: «Но он – он так никогда и не добрался до Каркассона»[132]. Борхес, прочитав новеллу, причислил Дансени к предшественникам Кафки, герои которого тоже не могут войти во Врата Закона или в Замок. Но если герои Кафки стремятся постичь некую высшую инстанцию – достучаться до небес, в конечном счете, – то герои Дансени одержимы стремлением победить время и увидеть небывалое: вертикальный путь, дорога к трансцендентному для них не важны, да, пожалуй, и не существуют. Дансени – эстет, а не моралист.
А второй рассказ – это «Чудесное окно», едва ли не единственная из историй «Книги чудес», которая насыщена эмоциями. У лондонского бродяги можно купить окно в сказочную страну; сквозь стекло виден Голод Золотых Драконов, названный так в честь его флага. Открыть окно невозможно – однако можно разбить его, и одной этой жертвой спасти город от захватчиков. Золотые Драконы снова трепещут на ветру, но ты их более никогда не увидишь: по ту сторону рамы – только голая стена. Впервые герою Дансени даровано счастье прикоснуться к волшебству, более того – изменить ход событий в волшебной стране.
В «Книге чудес» Дансени следует почтенной английской традиции, которой многие следуют по сей день, а многие (как Толкин) отвергают категорически, считая разрушительной. Это традиция рефлексирующей сказки – назовем ее так. Сказки, которая знает, что она сказка, и постоянно напоминает об этом читателю: излюбленный постмодернистский прием (вспомним «Плоский мир» и «Шрека»), но возникший куда как давно.
В 1785 году Гораций Уолпол (тот самый основоположник готического романа) выпустил тиражом в шесть экземпляров невероятные «Иероглифические сказки». «Жил некогда король, и были у него три дочери – то есть их было бы три, но как-то так получилось, что старшая не родилась. Она была необычайно красива, весьма умна и в совершенстве говорила по-французски, как признавали все авторы той эпохи, хотя ни один из них не утверждал, что она и вправду существовала. Можно с уверенностью сказать, что две оставшиеся были далеко не красавицы: средняя принцесса говорила с сильным йоркширским акцентом, а у младшей были плохие зубы и всего одна нога, вследствие чего танцевала она прескверно».
Эстафету принял Эндрю Лэнг со своим «Принцем Зазнайо» (1889), о котором уже шла речь в одной из статей цикла, – а затем явился Дансени, циник с неуемной фантазией. Едва ли не все рассказы из «Книги чудес» (имеющей подзаголовок «Летопись приключеньиц на Краю Мира») строятся на одном, чрезвычайно действенном приеме. Читатель не знает, будет ли работать в каждом случае логика сказки или мрачная логика «подлинного» мира мрачного волшебства.
128
Пер. В. Кулагиной-Ярцевой. Цит. по: Э. Дансейни. Рассказы сновидца. – СПб.: Амфора, 2000. – С. 6.
129
Пер. Е. Комаровой.
130
The Encyclopedia of Fantasy / Ed. by John Clute and John Grant. – N.Y.: St. Martin’s Griffin, 1999. – P. 303.
132
Пер. И. Стам.